Зонтик на этот день - Вильгельм Генацино

Почти сразу после завтрака я выхожу из дома с двумя матерчатыми сумками в руках. В каждой из них по три пары башмаков, а в левой еще шесть отчетов, каждый по две – две с половиной страницы. На улице тепло, настоящее яркое летнее утро, даже слишком яркое, пожалуй. Носятся ласточки. Они стрелою летят по вертикали вверх, чуть ли не касаясь крыльями стен домов, потом сворачивают резко в сторону, продолжая свой путь вдоль крыш, или же устремляются в небесные дали. Я бы с удовольствием постоял тут и посмотрел на них, раз уж мне не дано летать и я не могу повторить их виражи. Но у меня назначена деловая встреча. Я договорился с Хабеданком на десять. На Эбертплац я сажусь в метро, на седьмую линию, и еду до Холленштайн. Именно там, почти у самого метро, и находится обувная фабрика «Вайсхун». В кабинете менеджеров я увижусь с Хабеданком и отдам ему башмаки плюс отчеты. С Хабеданком я поговорю минут сорок пять: минут двадцать о проверенных мною ботинках, остальное время уйдет на модели железных дорог. После этого Хабеданк вручит мне три-четыре новые пары, и я поеду домой. Хотя я наперед знаю, как будет все проходить (уж выучил за столько лет), я все же всякий раз, подходя к работе, немного нервничаю. Эта нервозность самым непосредственным образом связана с моим высокомерием, которое во время таких вылазок, как сегодня, ощущается гораздо сильнее, чем когда я нахожусь дома. Это высокомерие я унаследовал от своей матушки. Как и она, я твердо убежден в том, что мир того не стоит, чтобы любоваться им всю свою жизнь. Прежде я еще пытался бороться с проявлениями этого высокомерия, а сейчас перестал. Конечно, когда я общаюсь с Хабеданком, мне приходится напрягаться и держать себя в руках, чтобы он не заметил моего высокомерия. Он полагает, что я такой же любитель железных дорог, он полагает, что я, как и он, по сей день читаю специальные журналы и собираю материал о старых моделях, в особенности же Трикса и Фляйшмана. Он не замечает, что мои знания относительно железных дорог на уровне детского сада и что я только ради него снова и снова извлекаю из недр моей памяти какие-то разрозненные сведения. Может быть, сегодня Хабеданк порадует меня какой-нибудь своей дурацкой историей, которую я по долгу службы выслушаю с привычным вниманием. В прошлый раз, три недели назад, ему понадобилось минут десять на то, чтобы рассказать мне финал своего отпуска. Он возвращался из Италии в Германию и всю дорогу боялся, что у него вот-вот кончится бензин. В итоге он благополучно добрался до дому. В этом и состояла (состоит) вся его история. Десять минут я сидел без движения перед его письменным столом и разразился счастливым смехом, когда Хабеданк в конце своего повествования воскликнул: «А бензин так и не кончился! Представляете? Так и не кончился!» Мое высокомерие проистекает из постоянной борьбы, разыгрывающейся между униженным смирением и отвращением. Обе составляющие обладают приблизительно одинаковой силой. С одной стороны, мое смирение нашептывает мне, увещевая: что же делать, если именно тебе приходится выслушивать самые идиотические истории ближних твоих. С другой стороны, меня начинает толкать в бок мое отвращение: если ты сейчас же не бросишь все к шуту гороховому, ты рискуешь задохнуться в зловонии, источаемом твоими ближними! Самое неприятное, что эта борьба никогда ничем не завершается. Проходит какое-то время, и все повторяется снова. Именно такая ситуация сложилась в тот момент, когда я уже почти подошел к конторе Хабеданка. Хабеданк, скооперировавшись с неким Оппау, занимающимся у них закупками, добился того, чтобы в конторе никто не курил. Именно поэтому фрау Фишедик, тоже из отдела закупок, которая пока так и не бросила курить, выходит на улицу, где она стоит с лукавой улыбкой и курит. Заметив меня, она помахала мне рукой. Я вижу, что ей очень хочется присутствовать при моем разговоре с Хабеданком. Она наскоро тушит сигарету и заходит в контору сразу за мной.

Хабеданк сидит за своим длинным черным письменным столом. При моем появлении он встает.

– Hani суперагент! – радостно встречает он меня.

Мое высокомерие ухмыляется про себя. Я ступаю по мягкому серому ковру. Вдоль стен тянутся маленькие светильнички. Жалюзи на окнах спущены, в кабинете мягкий приглушенный свет. Слева стоит стол господина Оппау, справа – стол фрау Фишедик, по центру – Хабеданка. Он расстегивает пиджак. Я вижу у него на груди пятно крови. Я смотрю на Хабеданка, Хабеданк смотрит на меня.

– Бандитская пуля, – говорит Хабеданк.

– Кто же вас так? – спрашиваю я.

– Один уволенный контролер.

– Надо же! – охаю я.

– Господин Хабеданк! Ну, господин Хабеданк! – вмешивается в разговор фрау Фишедик.

– Ничего себе разборочки, а? – Хабеданк откидывается в кресле и вопросительно смотрит на меня.

– Да не верьте вы ему, – говорит фрау Фишедик.

– Господин Хабеданк принадлежит к числу тех, кто заслуживает того, чтобы умереть естественной смертью, – говорит господин Оппау.

Последнее замечание мне нравится, я сажусь на стул для посетителей и кладу свои отчеты Хабеданку на стол.

– Это у меня просто фломастер красный в кармане потек, – говорит Хабеданк.

Я оставляю последнее замечание без комментария. Хабеданк просматривает мои отчеты. Я вынимаю из сумка полуботинки из телячьей кожи и конскую пару и начинаю подробно и обстоятельно, не без некоторой кудрявости, объяснять, почему я считаю эти два образца лучшими из всей последней партии. Хабеданк, Оппау и фрау Фишедик внимательно слушают меня. Я нисколько не сомневаюсь в том, что слушать мои речи о ботинках – сплошное удовольствие. Я говорю о ботинках как о естественном продолжении отдельных частей тела, и это, как мне думается, не случайно. Тот, кто живет, подобно мне, отказав себе в разрешении на эту жизнь, и, будучи вынужденным вечно спасаться бегством, постоянно находится в пути, тот придает башмакам огромное значение. Что касается меня, то могу сказать, что ботинки – это самая лучшая часть меня. Но я оставляю это фразу при себе. По поводу забракованных ботинок, крой которых меня не удовлетворил, я ограничиваюсь несколькими короткими замечаниями. Обычные недостатки: слишком тесные, слишком жесткие, швы не там, где нужно, внешне элегантные, но совершенно неудобные. Хабеданк ощупывает ботинки, в то время как я продолжаю свою речь. На какое-то мгновение у меня создается впечатление, будто моя работа не только очень важная, но и очень полезная. Я не знаю другой такой работы, при которой чувства одного-единственного человека (выступающего в качестве полномочного представителя чувств других людей) имели бы такое решающее значение. В конце моего доклада Хабеданк вынимает из ящика стола чековую книжку. За каждый отчет фирма «Вайсхун» платит мне двести марок. Хабеданк выписывает, соответственно, чек на тысячу двести марок и передает его мне. Затем он извлекает откуда-то из-за спины четыре новые пары и ставит их на стол. Мне достаточно одного взгляда, чтобы определить, от какого они закройщика. Я рассовываю ботинки по сумкам. Еще секунда-две – и Хабеданк предложит мне выпить с ним кофе. За кофе мы перейдем к беседе о моделях железных дорог пятидесятых годов. Вместо этого он говорит мне такую фразу: