Люби и властвуй - Александр Зорич

У нее любознательные и понятливые собачки. О да такие понятливые, что они даже расхаживают по ночам на двух ногах и подсматривают в дверные щели, с ночными колпаками на головах и масками на мордах. Она говорит с ними, а они ее понимают. Ему, Эгину, это кажется странным. А вот Норо оке Шину, его непосредственному начальнику, ― нет. «Разберемся, разберемся, ― сказал по этому поводу Норо оке Шин. ― Коллеги из Опоры Безгласых Тварей разберутся». Тогда Норо был весел и спокоен, это Эгин помнит. А почему Норо был спокоен? Да потому, что он прекрасно осведомлен о том, чем занимается Вербелина. Чем бы она тут ни занималась со своими псами, Норо об этом известно. Может быть, даже это услуга за услугу. Свод Равновесия делает услугу Вербелине, а Вербелина ― Своду Равновесия. Дескать, мы не трогаем твоих псов, а ты проверяешь наших людей на вшивость. И не только наших людей. Может быть, всех, кого скажут. А то куда же еще подевались двое мужей этой славной черноволосой госпожи. Один из них оставил ей вожделенное «исс», которым она украсила свое низкородное имя, и исчез. Другой ― оставил ей поместья, слуг и доход. А потом тоже исчез. А куда подевались любовники этой госпожи? Он, Эгин, вовсе не идиот, чтобы полагать, что он у нее первый. И почему у этой замечательной моложавой красотки нет детей? А если есть, то где же они?

Это очень приятно ― полюбить женщину. А еще приятней в один прекрасный день, а точнее, в одну паршивую ночь в той ее части, где она сливается с рассветом, узнать в этой женщине свою коллегу из Свода Равновесия. Коллегу, работающую против него. Даже в постели.

Эгин тихо затворил дверь, даже не обернувшись в сторону всхлипывающей Вербелины. Во-первых, потому, что был уверен в том, что этим всхлипываниям ― грош цена. А во-вторых, потому, что привычка хлопать дверями в Своде Равновесия не приветствуется.

Он сам оседлал Луз. Сам открыл ворота. И, пришпорив сонную кобылу, понесся по дороге, не оглядываясь. Не ровен час столкнешься взглядом с умной двуногой собакой, следящей за тобой из кустов боярышника и попивающей молодое аютское из серебряной фляжки. Не смешно.

Сомнений нет ― она хотела склонить его к Обращению, а затем порадовать милостивых гиазиров из Опоры Благочестия. Или даже лучше. Бдительный ар-рум Гастрог лично дал ей указание поступить так, дабы подвергнуть его испытанию, которое, конечно же, окажется не в его пользу, и получить предлог, чтобы уничтожить его по всем правилам….

Впрочем, в последнее Эгину мало верилось. Он прекрасно знал, что если Свод Равновесия желает уничтожить своего человека, он не нуждается в предлогах.

Итак, она интриговала против него.

«Впрочем, ― заметил Эгин, когда дорога вышла из лесу, внизу замаячили окраины Пиннарина и на душе стало легче, ― я не могу быть сердит на нее, ведь я сам донес на нее Норо, когда застал ее, полуобнаженную, за увещеваниями в псарне. Все мы подличаем, когда это касается служебного долга».

– Мракобесие чистейшей воды! Но, если хотите, я считаю все эти штуки наподобие «летающих когтей» и «рогатых секир» таким же мракобесием! Махровым мракобесием! ― довольно агрессивно разглагольствовал Онни, самый молодой из присутствующих ― все были офицерами Опоры Вещей.

Отчего-то при каждом новом повторении слова «мракобесие», не иначе как приклеившегося к его языку крепчайшим клеем, он отставлял свою чашку с вином и прикладывал указательные пальцы ко лбу наподобие рогов. Со стороны это выглядело комично, чем не мог не воспользоваться Иланаф.

– Рогатым мракобесием, правильно, Онни? ― иронично и одновременно заискивающе подсказал он товарищу.

Ирония ускользнула от изрядно захмелевшего Онни, а потому он, не чувствуя подвоха, взглянул на Иланафа помутневшим взглядом и подтвердил:

– Именно это я как раз и хотел сказать. Все прыснули со смеху. Эгин, разумеется, тоже смеялся. Но никто из его товарищей не подозревал, каких трудов ему это стоило. Он проспал как убитый весь прошедший день, что было для него внове. Проспал две ночные нормы сна. Теперь, прихлебывая со-. гретое белое вино, Эгин чувствовал себя жертвой изысканной пытки, которую уже давно не практиковали в подвалах Свода Равновесия в силу ее малой эффективности, а точнее, не той эффективности, которая была нужна, , но о которой любили вспоминать на таких вечеринках, как эта. Когда несчастного опаивали снотворным зельем изо дня в день, разрешая ему бодрствовать не более часа ежедневно и то только для того, чтобы перекусить, запив еду снотворным зельем. Обычно жертва сходила с ума раньше, чем успевала сообразить, что это такое с ней происходит, В какой-то момент Эгину, чей мозг был затоплен многочисленными и беспорядочными обрывками последних суток, тоже начинало казаться, что мир как-то странно подмигивает ему со всех сторон. А потому даже очень смешное вызывало у него самое большее сдержанную улыбку.

– А потому я и говорю, что ты хоть с тесаком, хоть с «волчьим зубом», хоть с ножом-бабочкой против меня иди. Если я с мечом ― капец тебе, ни много и ни мало. Капец потому, что это мра-ко-бе-сие.

– Ну не скажи, не скажи, ― нарочно возражал Иланаф. ― А если он тебе раньше все лицо своими «летучими лотосами» изуродует?

Разговор велся, как обыкновенно бывает под конец таких пьянок, о сравнительных достоинствах различных видов холодного оружия. И хотя мнения всех присутствующих были известны остальным и, что самое любопытное, совпадали по большинству вопросов, на остроте споров это никогда не сказывалось. Сейчас Онни играл партию «простака», поливая отборной руганью алустральские диковины. Такие, например, как ножи с выскакивающими лезвиями или, что даже лучше, летающие секиры, выполненные в форме двух пересекающихся молодых лун. А Иланаф упивался ролью зрелого аналитика, взвешивающего все «за» и «против», прежде чем высказаться. Эгин понимал, что с таким же успехом Иланаф мог ругать все, кроме меча, а Онни упрекать его в скудоумии и узости взглядов. Таковы уж у них, в Своде Равновесия ритуалы.

– Я вижу, любезный Эгин повесил нос, ― встрепенулся Онни, когда разговор в очередной раз зашел в тупик. ― Хуммер меня раздери, если я, получив рах-саванна, буду так же похож на гнилую тыкву, как и он!

В душе Эгина как будто оборвалась струна. Каждый раз, когда его называли так, а не Атеном оке Гонаутом, в его душе обрывались струны, а на сердце скребли кошки. И хотя умом он прекрасно понимал, что его сослуживцы Иланаф, Онни и Канн ― это люди, которым он может доверять как самому себе и что кому как не им звать его Эгином, а не Атеном, но… он не мог привыкнуть к этому, как ни старался. «Наверное, Иланафу тоже не по себе, когда я зову его Иланафом, а не Цер-вбм оке Ларвой». Эгин, снова ставший центром всеобщего внимания, встал и улыбнулся друзьям. Он прекрасно понимал, что товарищей не проведешь, ведь каждый из них читал по лицам еще лучше, но считал улыбку долгом вежливости по отношению к ним и этой дружеской пирушке.

– Я предлагаю выпить за то, чтобы повышение, которое получил я, не обошло стороной ни тебя, любезный Иланаф, ни Онни, ни Канна, ― Эгин был совершенно искренен в этом тосте, и все с удовольствием выпили.