Один шаг между жизнью и смертью - Андрей Воронин

Дубовая дверь подъезда была оснащена домофоном. Юрий набрал на панели номер квартиры Арцыбашева. Встроенный в панель динамик ожил, издав предсмертный хрип, и голосом Арцыбашева произнес:

– Заходи, Филарет.

Одновременно с этим раздался щелчок открывшегося замка. Юрий взялся за дверную ручку, но задержался на секунду, чтобы спросить:

– А ты откуда знаешь, что это я?

– Московское время – семнадцать ноль-ноль, – ответил Арцыбашев. – У меня как раз часы бьют. Точность – вежливость королей.., и Филарета. Давай, заходи. У меня тут все накрыто, жрать охота до потери сознания.

– Угу, – сказал Юрий, – иду. Потерпи немного, не умирай.

Он потянул на себя тяжелую дубовую створку и вошел в прохладный вестибюль. Погруженный в чтение газеты охранник за столиком справа от лестницы поднял голову и выжидательно посмотрел на него.

– В семнадцатую, – сказал Юрий.

Охранник молча кивнул и снова уткнулся в свою газету. Видимо, он был предупрежден о том, что в семнадцатой ждут гостей. Юрий прошел мимо столика и, игнорируя лифт, стал подниматься по широкой каменной лестнице с пологими ступеньками и витыми чугунными перилами, поверх которых лежал гладкий дубовый поручень. По этому поручню, наверное, было здорово съезжать на животе, и Юрий, внезапно развеселившись, дал себе слово, что когда-нибудь непременно попробует.

Семнадцатая квартира оказалась расположенной на четвертом этаже. Напротив нее была только одна дверь. Позади Юрия находилась решетчатая шахта лифта, вокруг которой змеей обвивалась лестница, а прямо перед ним было огромное, отмытое до невероятной прозрачности полуциркульное окно с замысловатым переплетом, выходившее во двор. Плиточный пол под ногами был скользким как стекло, и Юрий ступил на него с некоторой опаской.

Дверь квартиры распахнулась ему навстречу. Юрий ожидал увидеть Арцыбашева, но на пороге появилась какая-то полноватая особа средних лет в строгом темном платье и белоснежном фартуке. Она выглядела как стопроцентная горничная, и в первый момент Юрий слегка опешил, приняв ее за жену Арцыбашева. Он решил было, что у Цыбы довольно странный вкус, но, как только женщина заговорила, стало ясно, что она не только выглядела как прислуга, но и являлась таковой на самом деле.

– Проходите, – сказала она, – Евгений Дмитриевич и Елена Павловна в гостиной. Юрий остановился на пороге.

– Елена Павловна? – переспросил он.

– Жена Евгения Дмитриевича, – пояснила прислуга. – Что-то не так?

– Да нет, все в порядке. Простите.

Он вошел в огромную, как миниатюрный спортзал, прихожую и слегка вздрогнул, увидев свое отражение в огромном, во всю противоположную стену, зеркале. Вид у него в старом цивильном костюме действительно был довольно нелепый, а скромный букет, который он неловко сжимал в руках, только усиливал это впечатление. “Совсем одичал, – с чувством, близким к панике, подумал он. – Да, брат, это тебе не от снайперов прятаться… Надо же – Елена Павловна! По имени он ее выбирал, что ли?"

Он тряхнул головой. На свете случаются совпадения похлеще и повороты покруче. Подумаешь, имя и отчество! Однажды в его взводе служили целых три Андрея Андреевича, и все трое были из Рязани, словно там, в Рязани, в один прекрасный день временно отменили все мужские имена, кроме имени Андрей. И, если задуматься, в предположении, что Цыба выбрал себе жену, руководствуясь такими непривычными критериями, как имя и отчество, не было ничего странного. При его финансовых возможностях он запросто мог подклеить какую-нибудь Елену Павловну с неплохими внешними данными и даже где-то похожую на… Алену.

Перед ним стремительно промелькнула вереница ярких, как цветные диапозитивы, картинок-воспоминаний. Теперь, через столько лет, было не разобраться, что в этих картинках соответствовало действительности, а чего коснулась легкая кисть ретушера-реставратора.

Возможно, половина изображений была вообще грубо намалевана поверх оригиналов, но сейчас Юрию было некогда в этом разбираться. Он неторопливо ступал по сверкающему паркету и между делом пытался сообразить, куда ему идти и куда, черт побери, подевалась прислуга.

…Вот эта картинка с урока литературы. Девчонка с белобрысыми хвостиками на голове сидит вполоборота, повернувшись затылком к доске, и с интересом слушает, что втолковывает ей субтильный пацан с волосами до плеч и в модной польской курточке. Девчонку зовут Аленой, а патлатый пацан – это Цыба. Сейчас его принародно возьмут за ухо и поволокут к директору на предмет вливания по поводу безобразного поведения, нежелания стричься “под канадку” и носить мешковатый синий пиджак с дурацкими алюминиевыми пуговицами… А рядом с Цыбой сидит еще один смутно знакомый тип – тоже патлатый, но зато в синем пиджаке с пуговицами и лоснящимися от ерзанья по парте локтями. Этого дразнят Филаретом. Здоровенный долдон, и явно влюблен, как теленок: смотрит на Алену преданными собачьими глазами и, похоже, даже не слышит ни слова из того, что нашептывает ей Дыба.

…А вот вечер. Лето, каникулы, по бульвару идут трое. У Алены распущены волосы, она смеется. Это Цыба ее рассмешил. Классическая позиция: Цыба треплется, Алена хохочет, а Филарет молчит и смотрит собачьими глазами.

Или вот: целуются. Вокруг какие-то кирпичные стены, виден кусочек неразборчивой надписи мелом… А, это же в школьном дворе, за гаражами! Целуются Алена и Филарет, а Цыба, надо понимать, опять где-то треплется.

А эта картинка не в фокусе. Кажется, какая-то вечеринка. Алена с Цыбой. Тоже целуются. А где же наш влюбленный Филарет? Нашему влюбленному Филарету тогда здорово подвесили на ринге – так, что морда в зеркале не помещалась.

А вот это мы подрались. Ну, понятно, из-за кого, и понятно, кому намяли холку. На кулаках Цыба сроду был не силен. Потом, ясное дело, помирились и заключили что-то вроде договора: мужская дружба превыше всего, а Алена пусть гуляет с кем хочет, если не может выбрать между двумя такими орлами. На деле все оказалось совсем не так просто. То ли дружба мужская все-таки стоит пониже первой любви, то ли не такая уж она была мужская, эта дружба… Конечно же, тайком друг от друга звонили и на свидания к ней бегали – по очереди, как впоследствии выяснилось. И гулять “с кем хочет” она не смогла, потому что конкурентов они вдвоем подстерегали, отлавливали и нещадно молотили.

А вот последняя картинка: казарма, ночь, три часа до подъема, дневальный кемарит на табуретке, уткнувшись лбом в решетку оружейной комнаты, а стриженный наголо курсант-первогодок по кличке Филарет в трусах и майке примостился на подоконнике и пишет письмо. Ему так охота спать, однако спать он не идет, а все водит и водит шариковой ручкой по листку из школьной тетради, хотя знает наверняка, что никто ему не ответит. Про это и пишет: все, дескать, понимаю, но поделать ничего не могу. Если все кончено – так и напиши. Так она и не ответила, и он перескрипел это дело зубами, махнул рукой и стал нормально спать по ночам, поскольку любовь любовью, а молодой организм требовал свое. А потом и адрес ее постепенно стерся из памяти. То есть сначала потерялась затертая, замусоленная бумажка, на которой этот адрес был записан, а после и сами строчки адреса начали по одной выпадать из головы: сначала индекс, потом номер дома – не то тридцать третий, не то вообще сорок седьмой, – а теперь уже и название улицы, на которой она тогда жила, вспоминается с трудом.” Надо же – Елена Павловна! А он-то считал Цыбу задницей!