Невидимка и (сто) одна неприятность - Яна Ясная

Фух, дышим. Думаем. Если подать сигнал, то его возможно кто-нибудь заметит и обязательно нас спасет! Заодно, может быть, кто-то из профессоров все же даст более разумное объяснение происходящему, чем галлюцинации!

Приняв решение, я открыла глаза, и меня чуть удар не хватил. Лагранж стоял, выпрямившись во весь рост, чуть расставив ноги для устойчивости, и озирался.

— Там есть люк! — радостно оповестил он меня. — Давай руку.

Я еще крепче вцепилась в черепицу и отчаянно помотала головой.

— С ума сошел? Никуда я не пойду. Сейчас подадим сигнал и нас снимут.

— Ты боишься высоты? — спросил парень. Что удивительно — без насмешки.

— Шестиэтажной и без ограждения — боюсь! — отрезала я.

Лагранж помолчал немного, задумчиво изучая мое распластавшееся по крыше тело. Мне ужасно хотелось дернуть его вниз, чтобы он сел, а лучше лег, и не вызывал у меня паническую тошноту своим безрассудством, но мне не хотелось, чтобы это выглядело так, будто я о нем беспокоюсь.

— Они могут не увидеть.

— Что?

— Ты, конечно, подавай сигнал, но его могут не увидеть. Во-первых, сейчас все в большинстве своем уже по комнатам, а мы на крыше жилого крыла, то есть люди под нами, тяжело привлечь их внимание. А во вторых, помнится ты пропала на шесть часов и никто тебя не нашел, пока ты сама не вывалилась.

Он снова протянул руку:

— Давай. Мы не упадем, обещаю. Тут до люка всего десяток метров. Сними только туфли. Босиком устойчивее, чем на каблуке.

Я сглотнула.

Медленно села, стащила сначала одну туфлю, потом другую. Пристроила рядом с парой Лагранжа. А потом уцепилась ледяными пальцами за протянутую ладонь.

— Не торопись. Не бойся, я держу. Не смотри с крыши вниз, только под ноги.

Он осторожно потянул меня наверх, помогая выпрямиться.

Колени тряслись, зубы, кажется, стучали. Да я вся дрожала как осиновый лист на ветру.

— Сейчас попробуем кое-что, держись, — Лагранж переложил мои пальцы себе на локоть и принялся колдовать.

Нам в лицо нежно дохнуло теплым воздухом, а потом меня как будто сдавило со всех сторон мягкой подушкой. Ощущение не то, чтобы приятное, потому что на лицо ее тоже наложили. Я хватанула воздух ртом, и, к счастью, урвала для легких кусочек кислорода.

— Потерпишь? — Даниэль заглянул мне в глаза. — Это для уверенности.

Я сначала не поняла о чем он, но, сосредоточившись на ощущениях, сообразила, что эта подушка будто поддерживает меня, не давая шататься, замедляя движения, но делая их от этого более точными. Будто воздух вокруг меня уплотнился и преодолевать его надо с усилием. А усилие это мешает дрожать.

И я кивнула.

Пара десятков мелких шагов по крыше вдоль многоэтажной пропасти показались мне вечностью.

Я вся вспотела, как после часового забега, перед глазами слегка плыло, то ли от паники, то ли все таки от нехватки кислорода. Хотя я больше все же ставила на панику. “Не смотри вниз” — это то самое указание, которое ни-ког-да не стоит давать боящимся высоты!

Когда Даниэль остановился, мое сердце чуть не остановилось вместе с ним, решив, что мы падаем. И на всякий случай, плюхнулось в желудок, скрутив его судорогой.

Но оказалось, что мы просто дошли до люка.

Деревянную дверцу Лагранж бесхитростно вынес магией. Дерево брызнуло вниз щепой и обломками, открывая нам зияющий чернотой лаз на чердак.

— Садись, — скомандовал Лагранж, и я с огромным удовольствием подчинилась, почти не чувствуя ног от волнения. Стоило мне сесть, как заклинание-подушка развеялось, свежий вечерний воздух хлынул в легкие, а тело, лишившись поддержки, сделалось слабым и снова трясущимся как желе.

Парень тоже опустился на четвереньки, сунул голову в люк, пустив вперед себя светлячка, что-то хмыкнул под нос и, сообщив: “Я первый!” — ловко соскочил в темноту, оставляя меня на крыше одну одинешеньку.

— Падай, бука, — донеслось из этой темноты. — Я поймаю.

Уловив мои колебания, он жизнерадостно добавил:

— Думай о том, что упасть на чердак — это куда менее страшно чем упасть на каменный замковый двор!

Да этот парень мотиватор года!

Уцепившись за деревянную раму, я спустила вниз одну ногу, потом другую, и только тогда, ощутив себя увереннее, посмотрела вниз.

Лагранж, который выпрямившись едва ли не задевал потолок, ухмыльнулся, обхватил меня за талию, и легко снял с крыши на пол.

— Поймал! — объявил он, страшно довольный собой.

По хорошему, надо было его стукнуть и побольнее.

Но вместо этого я закрыла лицо руками и ткнулась лбом в лагранжевское плечо.

Вообще любое другое плечо подошло бы куда больше! Но к сожалению, других плеч в поле зрения не наблюдалось, а мне надо было прийти в себя и не сорваться в истерику. И хорошо, если только в истерику.

Даниэль замер на несколько мгновений. А потом осторожно выпустил мою талию, чтобы переместить руки мне на плечи. Он чуть сжал их, и я ощутила горячий выдох на своей шее. А еще через несколько мгновений одна рука поднялась еще выше, и коснулась волос…

Я судорожно, с сухим всхлипом выдохнула и резко отступила на шаг, выворачиваясь из его рук. Дура, Лали! Теперь он решит, что ты на него вешаешься!

— Все хорошо, — пробормотала я, зачем-то вытирая сухие щеки и часто моргая. Слезы так и не пролились, и слава богу! — Со мной все нормально. Идем отсюда.

— Нет, — Лагранж мотнул головой. — Подожди.

А потом он ухватился руками за раму люка, ведущего на крышу, подтянулся и забрался туда, откуда мы только что благополучно свалили и куда я не планировала возвращаться больше никогда в жизни!

— Ты сдурел?! — пискнула я.

Светлая лохматая голова, очерченная слабым нимбом лунного света, просунулась в квадрат.

— Я быстро. Наверное… надо кое-что проверить.

И он исчез.

Проклиная все на свете, начиная от Лагранжа и заканчивая общей тотальной несправедливостью, я беспомощно огляделась. Взгляд нащупал выстроившиеся у стены ящики. Подтащив один из них под люк, я взгромоздилась на него и кое-как сумела высунуть наружу голову.

Рот приоткрылся сам собой. Лагранж стоял посреди крыши раскинув руки, а вокруг него в воздухе парила огромная объемная октаграмма слабого нежно голубого цвета. В ней звездами мерцали незнакомые мне символы, а Лагранж что-то бормоча себе под нос доставал из воздуха все новые и новые и они расплывались по октаграмме занимая в ней свои места.

И когда последний символ заполнил пустоту, воздух зазвенел от скопленной силы. Октаграмма разгорелась чуть ярче, и еще ярче, раздулась… и беззвучно лопнула, взорвавшись мириадами голубых блесток. Они падали с неба, как снег, оседая на волосах, на ресницах, на носу.