Отгадай или умри - Григорий Симанович

Но, черт подери, живой до сих пор Фогель не укладывается ни в одну из версий. Не говоря уж о столь странном методе убийства. Для чего эти кресты из бутылок, насильственное спаивание, при чем здесь двухтомный словарь под редакцией Прохорова и что хотели сказать, натянув жертвам дурацкие войлочные тапочки-валенки?

С утра Ефим Романович впихнул в себя Юлькину яичницу с помидорами и пару ложек творога с кофе, после чего сел в любимое кресло у рабочего стола и вошел в ступор. Жена пыталась затеять очередное обсуждение ситуации, но выпал тот редкий случай, когда Юлькино участие раздражало. Он извинился, и Юлька вышла, слегка обиженная и огорченная.

Он замкнулся, неподвижно уставившись в одну точку, словно больной кататонией. Накануне вечером он прочел на одном из интернетовских сайтов про Буренина и Ладушкина. И сразу велел Юльке запереть дверь на второй замок и выключить телефон.

Если два минувших дня он истязал себя вопросом, как дальше жить, то теперь формулировал иначе: как выжить? Точнее, как спастись? А следом подкатывали другие, более конкретные: куда бежать, где спрятаться, что будет с Юлькой, не дотянутся ли до сына Сашки, вот уже пять лет живущего и работающего в Праге, где у него пивной ресторанчик?

Мысли переплетались, затейливо скручивались, хаотически сменяли друг друга. Он не мог сочинить до конца ни одного сколько-нибудь стройного плана действий. Он не понимал, почему до сих пор жив, за что расправились с теми людьми и, главное, кому понадобилась его, именно его скромная персона.

Усилием воли Фима попытался выйти из ступора. Кажется, удалось. Заставил себя сконцентрироваться на плане спасения.

Он не виноват. Он ни в чем не виноват. Кто его подставил? Кто угодно, только не сам Мудрик, не его структуры. Они не стали бы огород городить, проворачивать столь сложную комбинацию, убивать лояльных журналистов. В конце концов, мало ли тех, кто реально еще что-то вякает про авторитарный режим! Или так: находят ученого, яйцеголового «ботаника», подбрасывают стопку листовок с подходящими «долой!» и «да здравствует!», берут за яйца и раздувают заговор. Чего проще, надежнее… Нет, с ним работают не спецслужбы имени Мудрика. Исходим из этого. Тогда остается одно: его подставили под Мудрика. Его руками, пользуясь малоизвестным, негромким именем некоего Фогеля, затеяли какую-то крайне хитроумную и рискованную игру против председателя ФКП, всесильного и всевластного. Доказать это нужно только одному человеку – самому Мудрику. И тогда есть шанс, что именно оттуда и придет спасение. Защитят они. Ведь получается, что я как бы их человек.

Попасть к нему на прием, прорваться – исключено. Докричаться? Как? «Через общих знакомых», – Фима улыбнулся, от самоиронии ему обычно становилось легче.

Минуточку, но ведь есть пресса. Есть еще несколько более или менее независимых изданий. Есть Интернет. Так, теперь вопрос: что я могу ему прокричать, что доказать? Аргументы – пожалуйста! Но где факты? Необходимо алиби. Или хотя бы его подобие. Нет, пресса не подходит.

И вновь здоровая самоирония Фимы пробудила в памяти кадры знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлиц в каземате у Мюллера пытался придумать версию появления своих отпечатков пальцев на чемодане радистки Кэт. Заодно вспомнился известный анекдот, когда на вопрос Мюллера: «Штирлиц, говорят, вы еврей?» – герой Вячеслава Тихонова отвечает, с ужасом и гневом отвергая подозрение: «Это клевета, группенфюрер, я чистокровный русский».

Фогель вновь позволил себе улыбнуться, но тотчас посерьезнел. Как спасительный сигнал доселе молчавшей рации, пришло имя…

Стоп! Юра Проничкин. Если он исследовал и нашел следы взлома, пусть едва заметные, он может свидетельствовать, он может оформить в письменном виде результат своей экспертизы. Специалистам, работающим у Мудрика, не составит труда разобраться в тексте экспертизы, оформленной этим Юриным «китайским» языком. Потом они смогут перепроверить, удостовериться. Я передам им жесткий диск, я им все передам.

Фогель включил телефон, набрал Проничкина. Никто не ответил. Ах да, рабочий день! Есть служебный. Юру подозвали быстро.

– Ты можешь изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? – деловито спросил Фогель.

Пауза. Проничкин явно в замешательстве.

– Знаете, Ефим Романович, что-то мне соваться в это дело неохота, вы меня поймите.

– Никто тебя не просит соваться. Ты сделаешь это для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.

– Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи. – Проничкин продиктовал точный адрес.

«Близко. Но выходить из дома? А что делать? Все равно, рано или поздно… Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем… в Израиль, в Германию, в Прагу, наконец, к Сашке. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, спасаясь от репрессий. Какие-то деньги есть, что-то продадим, проживем. Что нам осталось, в конце концов? Только Юльку жалко».

При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Измучась всем, не стал бы жить и дня, да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что это слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть самого любимого человека издревле исторгает вопль «на кого ты меня покинул!», отчаянный крик жалости к себе.

Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом…

В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Это Юра. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья». Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю что-то резануло слух, но он отнес это на счет обострившейся мнительности. Раздосадованный проволочкой (он терпеть не мог срывавшихся встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания уже не будут иметь для него прикладного значения и материального выражения.

В полдевятого он вышел во двор, опасливо огляделся, как и положено по сюжету шпионско-детективного романа. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост? – спросил себя Фима. – Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней и наивней ты выглядишь, тем лучше. Ты лох, как сейчас принято говорить, а лоха можно не торопиться убивать – куда он денется? Все, взял себя в руки!»