Хамелеон. Похождения литературных негодяев - Павел Антонинович Стеллиферовский

пусть «честный» обыватель губернского города бросит в него камень. Никто не бросит! Так за что же все-таки оклеветали и изгнали?

Уж, конечно, не за мертвые души. Хотя горожане оживленно обсуждали покупки, но «все эти толки и рассуждения произвели, однако ж, самые благоприятные следствия, каких только мог ожидать Чичиков. Именно, пронеслись слухи, что он не более, не менее, как миллионщик. Жители города и без того, как уже мы видели в первой главе, – замечает Гоголь, – душевно полюбили Чичикова, а теперь, после таких слухов, полюбили еще душевнее». Значит, что-то другое.

По-видимому, в характере Павла Ивановича таилась некая, до поры неприметная, способность стать иным, чем все. Недаром же Гоголь не раз, особенно во втором томе «Мертвых душ», задумывался о возможности «исправления» своего героя, в котором, по его мнению, еще оставалось нечто от живого человека, способного развиваться и меняться, испытывать чувства жалости, сострадания и даже любви.

«Точно как бы вымерло все, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мертвые души», – писал Гоголь в своих знаменитых «Выбранных местах из переписки с друзьями». Такое впечатление могло бы возникнуть у всякого нормального человека, попавшего в губернский город N. Естественно, на этом мертвом фоне Павел Иванович мгновенно выделился. Но пока он был как все, это воспринималось восхищенно и почтительно: «Ах, Боже мой, Павел Иванович! Любезный Павел Иванович! Почтеннейший Павел Иванович! Душа моя Павел Иванович! Вот Вы где, Павел Иванович! Вот он, наш Павел Иванович! Позвольте прижать Вас, Павел Иванович! Давайте-ка его сюда, вот я его поцелую покрепче, моего дорогого Павла Ивановича!»

Но как только Чичиков, пусть невольно и ненадолго, оказался совершенно иным, нежели все думали, и не просто иным, но непонятным (ибо горожане так и не сообразили, в чем дело), кумир был сброшен с пьедестала и растоптан.

А дело было так. Чичиков встретил губернаторскую дочку, и ее образ сразу отодвинул в сторону все спекуляции. Первый раз это произошло по дороге к Собакевичу. Присутствовали только автор и читатели. Да и лирические грезы довольно быстро смешались с практическими рассуждениями. Но при новой встрече – на балу – был уже «весь цвет города».

Изумленные обыватели почуяли-поняли, что Чичиков еще может стать другим. Их радости и заботы, что он охотно прежде разделял, оказались совершенно чуждыми ему. Увидев вновь лицо, которое, по замечанию Гоголя, «художник взял бы в образец для мадонны» и которое резко отличалось от бесформенных обличий присутствующих, Чичиков «остановился вдруг, будто оглушенный ударом». Он так смешался, что не мог, несмотря на обычную ловкость, произнести ни одного толкового слова и только что-то пробормотал. Уже губернаторша с дочкой отошли, а он «все еще стоял неподвижно на одном и том же месте» и «вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него». Все для Павла Ивановича будто подернулось мглистым туманом, только его избранница «одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы».

И пропал Павел Иванович! «Нельзя сказать наверно, – сочувственно замечает автор, – точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви… но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить…» Еще при первой встрече Чичиков ощутил в себе нечто необычное, непохожее на то, что, по слову писателя, «суждено ему чувствовать всю жизнь». А при повторном свидании – «почувствовал себя совершенно чем-то вроде молодого человека, чуть-чуть не гусаром»: «Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов…» Вот этих-то нескольких минут и не простили Чичикову!

Он ожил, нарушил правила, сбросил привычные маски с лица, задумался не об общем, а о чем-то своем, что было непонятно окружающим, а потому и ненавистно. Он сбился с принятого тона пустых разговоров, толкал, не видя, окружающих, пренебрегал мужчинами и, что хуже всего, – дамами: «Негодование, во всех отношениях справедливое, изобразилось на многих лицах. Как ни велик был в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик и в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но есть вещи, которые дамы не простят никому, будь он кто бы ни было…»

С этого момента и начался закат Чичикова. Не хватало только повода для официального разрыва, после которого все двери гостеприимных прежде домов перед ним закрылись бы. Таким поводом стали выходка Ноздрева («Что? много наторговал мертвых?») да приезд в город Коробочки, решившей узнать наверняка, «почем ходят мертвые души и уж не промахнулась ли она, Боже сохрани, продав их, может быть, втридешева».

Вот тут-то и полетели по городу фантастические слухи, обраставшие достоверными подробностями, деталями и в итоге превратившиеся в такой ком клеветы и небылиц, что и понять нельзя, откуда что пошло. Как тут не вспомнить «Горе от ума», «Евгения Онегина» или «Маскарад»! Вновь общественный механизм сработал безотказно.

Конечно, и здесь наблюдалось редкое единодушие в стане большинства. Как у Грибоедова, господа N. и D. появились лишь для того, чтобы подхватить и разнести слова Софьи, так и в «Мертвые души» при рождении сплетни пожаловали лица, о которых ни до, ни после не сказано ни слова, как будто их нет на свете. «Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые позалеживались в халатах по несколько лет дома… Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда… На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки – и заварилась каша… все, что ни есть, поднялось. Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город!»

Правда, Гоголь делает скидку на провинциальные нравы, замечая: «В другое время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили бы на себя никакого внимания; но город N уже давно не получал никаких совершенно вестей… что, как известно, для города то же, что своевременный подвоз съестных припасов». В набросках к поэме этот мотив выделен особо: «Идея города. Возникшая до высшей степени пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени».

Как в «Горе от ума» сплетня объединила всех – от графини-бабушки до Загорецкого, так и у Гоголя оказалось, «что город и люден, и велик, и населен как следует». И вновь единодушие сыграло злую шутку. Понять суть слухов многие просто были не в состоянии: «Всякий, как баран, остановился, выпучив глаза. Мертвые души, губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в головах их необыкновенно странно…»

Вот уж, действительно, неразрешимая