Тайны русской дипломатии - Борис Сопельняк

Большую помощь оказывал Толстому племянник патриарха Спилиот. Это он доставлял секретную переписку, которая шла между Досифеем и Толстым, это он подсказывал, как поступить во время тех или иных переговоров с турецкими властями, это он помог заглянуть в письма французского посла Ферриоля, который убеждал султана начать войну против России. Узнав об этом, Толстой тут же пустил в дело свои главные контраргументы, то есть песцов, соболей и драгоценные камни, которые разошлись по резиденциям министров. Когда султан собрал заседание дивана, чтобы принять коллективное решение о начале войны против России, неожиданно для него победила партия мира: почти все министры начали очень аргументированно убеждать его, что с Россией сейчас связываться не стоит, что армия Петра I одна из лучших в Европе — это доказывают победы русского оружия при Эресфере, Кексгольме и Ямбурге, а также успешный штурм Нарвы, Дерпта и Ивангорода. Ахмед III внял голосу рассудка, послушался своих министров и от развязывания войны отказался.

Граф Толстой торжествовал! Но больше всего он ликовал от того, что Ферриоль, который тоже давал взятки, потратился впустую, а его, графа, песцы и соболя сохранили России мир, а значит, и тысячи жизней.

Но партия войны с поражением не смирилась. Отношения между Россией и Турцией становились все напряженнее, а война со Швецией требовала все новых сил, и отвлекаться на конфликт в Причерноморье не было никакой возможности. Из Москвы последовало указание делать все возможное и невозможное, «дабы Порту до зачинания войны не допустить (також бы и татарам позволения на то не давали), не жалея никаких иждивений, хотя бы превеликие оные были».

И снова Толстому пришлось развязывать свой посольский кошель: по некоторым данным, за несколько дней он потратил полтора миллиона талеров — астрономическую по тем временам сумму, но войне начаться не дал. А вот весной 1709 года война чуть было не началась, и причиной мог стать, как это ни странно, сам Петр I. Дело в том, что он решил съездить в Азов. В Турции это восприняли как желание царя самолично возглавить находящиеся там войска и напасть на турецкий флот. С великим трудом Толстой пробился к Великому визирю, а потом и к султану и убедил их в том, что «русский царь прибыл в Азов ни для чего иного, разве ради гуляния, ибо царское величество имеет нрав такой, что в одном месте всегда быть не позволит».

А в июне того же года грянула Полтавская битва! Шведы были разбиты наголову Они потеряли 9 тысяч человек убитыми, более 18 тысяч сдались в плен, и это при том, что потери русских составили около полутора тысяч человек. Карл XII вместе с предателем Мазепой бежали на территорию Османской империи. Преследовать их Петр I не стал: побежденный враг для него уже не был врагом, а всего лишь частным лицом без армии.

В Стамбуле всполошились! Это тут же отметил Толстой и отправил канцлеру Головкину срочную депешу. «Не изволь удивляться, что я прежде, когда король шведский был в великой силе, доносил о миролюбии Порты, а теперь, когда шведы разбиты, сомневаюсь. Турки не верят, чтоб Его Величество не начал войны, когда будет от других войн свободен».

А потом случилась беда. То ли у Толстого закончились песцы и соболя, то ли кто-то его информаторам заплатил больше, но в ноябре 1710 года Турция объявила войну России. Толстой об этом узнал с опозданием и не успел ни известить царя, ни сбежать из города. Как тогда было принято, его немедленно арестовали, бросили в ветхую колымагу и под улюлюканье толпы отвезли в тюрьму Едикуле. Дом и имущество, само собой, разграбили, а людей из свиты посла заперли в сарае.

В тюрьме графу Толстому пришлось не сладко. «Меня привезли в Семибашенную фортецию, — писал он несколько позже, — посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную». А потом его начали таскать на допросы. Требовали от него лишь одного: назвать имена тех приближенных к султану людей, которым он давал взятки. Толстой только посмеивался и говорил, что всех просто не упомнить. Стали угрожать пытками. Но Толстой, перекрестясь, ронял, что он, мол, человек старый, свое пожил, сладкого и горького попил, пора и перед Богом предстать, так что если его, православного христианина, иноверцы забьют насмерть, на тот свет он попадет как мученик за веру.

Туркам были нужны имена агентов Толстого, а не православный мученик, поэтому пытать его не стали, но от внешнего мира изолировали напрочь. Сотрудников его посольства к этому времени освободили, но глаз с них не спускали и навещать графа не разрешали. И все же Петр Андреевич турецких тюремщиков переиграл. В те годы молдавский господарь Кантемир имел в Стамбуле своего посла, который тайно присягнул на верность русскому царю. Его-то Толстой и попросил пригласить в тюрьму, дабы известить о чисто дипломатических нюансах в отношениях России и Молдавии. Посла в тюрьму пустили, а передать с ним записку на волю было делом техники. Больше того, оказалось, что молдавский посол в курсе военных планов Турции: он рассказывал об этом Толстому, тот составлял по этому поводу зашифрованные послания, молдаванин выносил их на волю и передавал доверенному лицу графа, который отправлял их в Петербург.

Такого еще не было ни в истории разведки, ни в истории дипломатии! Два года провел Толстой в турецкой тюрьме, и все это время Петр I регулярно получал от него послания о турецких планах. Когда наконец был подписан русско-турецкий мирный договор, Толстого отпустили на волю. Петр I встретил его как родного и вручил редчайшую по тем временам награду: свой собственный портрет, украшенный бесчисленным количеством бриллиантов.

А несколько позже самодержец всероссийский доверил Толстому такую тайну и дал такое щекотливое поручение, что многие историки до сих пор ломают голову над тем, хвалить графа за блестяще выполненное задание или хаять. Ведь скажись он тогда больным и откажись от поездки в Вену, история послепетровской России была бы совсем другой: не восседали бы на троне бабы, не бесчинствовали бы их любовники-фавориты, не пресекся бы род Романовых и, как знать, не дожили бы мы и до февраля, а потом и октября 1917-го.

Все дело в том, что Петр I и его сын Алексей терпеть не могли друг друга. Детство Алексея прошло в покоях его матери Евдокии Лопухиной — женщины безыскусной, набожной, не признающей нового стиля жизни, насаждаемого ее мужем. Царевич рос приверженцем старинной московской жизни, ненавидел «еретиков-иноземцев», порицал реформы и, что совершенно противоестественно, люто ненавидел отца. Когда мальчику исполнилось девять лет и у отца нашлось наконец время, чтобы как следует с ним поговорить, Петр I с ужасом обнаружил, что его наследник ничего, кроме молитв, не знает, читает и пишет с трудом и, конечно же, понятия не имеет о географии, истории или фортификации.

«И этому дурню оставлять престол?! — схватился за голову Петр Алексеевич. — Да он же все мои дела загубит! Ну нет, этому не бывать. Я из тебя, мамкин сынок, человека сделаю!»

В тот же день он приставил к сыну ученого немца барона Гюйсена с наказом учить Алексея Петровича иностранным языкам, истории, географии, фортификации, навигации, верховой езде и непременно танцам. Царевичу все это было до глубины души противно, от уроков он под разными предлогами отлынивал, предпочитая беседы с попами и чернецами. Отец все понял: отрока надо было оторвать от нянек, мамок, попов и монахов и погрузить в другую среду. В 1709 году Петр I отправил сына за границу. Отец наказывал учиться, однако что в Дрездене, что в других городах Алексей от учебы увиливал, откровенно валял дурака и бражничал.