Как несколько дней... - Меир Шалев

Юдит надоумила мужа заняться торговлей овощами. Тогда он встал, взял мотыгу и прополол за домом несколько грядок. Но клубни и луковицы не принесли ему успокоения.

Перед домом во дворе возвышалось высокое дерево, в листве которого местные вороны завели обычай собираться по вечерам. Их резкое карканье отдавалось в сердце тревогой. Человек старался не обращать внимания, но когда терпение его иссякало, он возвращался в комнату и захлопывал за собой дверь.

Временами его видели на берегу Яркона.[31]Он сидел на корточках, обхватив колени руками, будто утешая себя.

Не продолжай Юдит выпалывать грядки, ухаживать за птицами, латать одежду и варить варенье из тех немногих фруктов, которые остались в саду, вся их маленькая семья умерла бы с голоду.

В конце концов, муж Юдит заявил, что он решил уехать на год в Америку, штат Делавэр, и устроиться рабочим на один литейный завод, принадлежавший отцу его сослуживца-американца из Еврейского батальона.

— Заработаю денег и вернусь. Один год, Юдит, самое большее — два.

Жена, сидевшая за столом и перебиравшая чечевицу для супа, повернулась к нему своей глухой левой стороной. Тогда он схватил ее за плечи и закричал, принуждая слушать себя.

— В Америке тоже полно безработных. Люди скоро начнут прыгать с крыш, — возразила она.

На столе перед Юдит быстро вырастали два маленьких холмика: коричневый, побольше, — из чечевицы, второй — маленький и серый, состоявший из песка, мелких камешков и сухой шелухи. Меж коленей ее удобно примостилась их двухлетняя дочь, не отрывавшая восхищенного взгляда от проворных материнских пальцев.

— Не уезжай, — взмолилась Юдит, — мы справимся, все будет в порядке.

Дрожащими руками она затянула потуже синюю косынку. Тревога и пророчество звучали в ее голосе, но человек, чье имя нельзя упоминать, не внял им. Предвкушение дальней дороги уже опьянило его. Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как он выглядел, у меня под веками возникает низкорослый силуэт с неясными чертами лица. Он складывает в небольшой деревянный чемодан неприхотливую снедь — кусок брынзы, пару апельсинов, краюху хлеба и банку оливок. Человек поспешно прощается с женой, дочерью и уезжает в Яффо. А вот и мать, прислонившаяся спиной к мезузе.[32]А это моя наполовину сестра, такая же безликая, как и ее отец, прижимается к ногам матери.

В Яффо он купил самый дешевый билет на грузовой пароход, везущий в Англию партию апельсинов «шамути» и сладких лимонов, и занял свое место среди немногочисленных пассажиров, ночевавших на палубе. День выдался пасмурным, но сладкий цитрусовый аромат, поднимавшийся из недр корабля, хранил в себе солнечное тепло. Он сопровождал пассажиров в течение всего пути, обостряя их тоску по дому и чувство раскаяния.

Из Ливерпуля человек отбыл в Нью-Йорк. Расстояние от Хадсонского вокзала до станции Гранд-Сентраль он проделал пешком, испуганно озираясь по сторонам. Посольку на чужбине заносчивости в нем поубавилось, он блуждал в лабиринте бесконечных станционных коридоров, тоненько выкрикивая «Уильмингтон, Уильмингтон» сдавленным от беспомощности голосом, пока добрые люди не указали дорогу к кассам и перронам. Большинство пути поезд проделал под землей. После, вырвавшись на свет, он прогрохотал по мосту над широкой рекой и ее заболоченным берегом, поросшим камышом, который человек никак не ожидал увидеть здесь, в Америке. Он сидел у окна, провожая взглядом проносившиеся телеграфные столбы, будто протягивая нить, которая укажет ему путь обратно, и повторял про себя название станций — «Нью-Арк», «Нью-Брунсуик», «Трентон», «Филадельфия»… и три часа спустя, когда кондуктор наконец выкрикнул: «Уильмингтон», он вскочил с места и спустился на перрон. Человек едва не сбился с ног, бегая от одной заводской трубы к другой, но литейного завода, принадлежавшего отцу его товарища, так и не нашел. Еще ему запомнилось название улицы и номер дома, где тот, по собственным словам, обитал. После долгих блужданий и расспросов попал на Колумбус-стрит. Дом оказался очень симпатичным. Он стоял, окруженный пахучей стеной из аккуратно подстриженного кустарника, и выглядел вполне подходящим для богатого еврейского фабриканта, однако, как оказалось, принадлежал голландцу, торговавшему одеждой.

Судьбе было угодно, чтобы именно в этот день голландец, заядлый картежник, сорвал крупный куш в покер и поэтому находился в прекрасном расположении духа. Увидев странного гостя, в порыве щедрости он пригласил его в дом и угостил роскошным обедом из пареной рыбы с картошкой, обильно сдобренной маслом и мускатными орехами. Мне не раз казался немного странным тот факт, что дяде Менахему, Одеду и Яакову Шейнфельду известны все эти мелкие подробности, тогда как ни один из них не присутствовал при этом Неужели Одед настолько ненавидел мою мать, что сплел ее прошлое с такой скрупулезностью? Или, быть может, Яаков, сотнями раз проигрывавший в воображении историю жизни Юдит, создал ее заново?

А если бы картошка та была в сметане, крупной соли и крошеном укропе, а не в масле и мускате? Жизнь моей матери потекла бы по другому руслу? Родился бы я вообще?

Так или иначе, голландец угостил мужа моей матери лавровой настойкой, а насытившись, курил с ним тонкие душистые сигары и играл в шашки. Радушный хозяин поведал своему гостю, что этот самый дом построил еще его прадед, а дед, отец, да и сам он «родились вот в этой самой кровати, молодой человек, именно в ней». Затем выяснилось, что в каждой дыре в Америке есть своя Колумбус-стрит и что евреи сроду не занимались литейным делом. В общем, голландец тактично намекнул человеку, что его американский друг из Еврейских батальонов не кто иной, как отъявленный враль. И действительно, тот его сослуживец был скорее всего просто маленьким, задрипанным неудачником, сыном галантерейщиков, торговавших с лотка на чикагских улицах, который и Уильмингтон-то знал только по атласу. Как и большинство лгунов, он не особенно заботился о достоверности своего вранья и спустя какое-то время, по насмешливому рассказу дяди Менахема, приехал в Израиль, объявив себя «оруженосцем Зеева Жаботинского и боевым другом по Иорданской долине». Сняв в Тель-Авиве комнатку, он подрабатывал статейками в ревизионистских газетах в Америке, подписываясь псевдонимом «Пионер из Галилеи».

Окончательно расщедрившись под влиянием винных паров, голландец всучил оторопевшему гостю несколько своих старых костюмов, буханку знаменитого голландского «хлеба семи злаков», тяжелую и пахучую, как младенец, а также снабдил списком полезных адресов и пачкой рекомендательных писем.

Спустя некоторое время, проведенное за обиванием порогов и подачей прошений, первый муж моей матери устроился на работу сторожем в универсальном магазине, торговавшем уцененными товарами. Затем, продвигаясь по служебной лестнице, он был повышен до должности курьера, дослужился до продавца и через короткий срок уже заведовал отделением. Он купил себе коричневые с белым штиблеты, завел знакомства среди мелких торговцев напитками и приучился курить сигареты. Так уж вышло, что год в Америке, обещавший продлиться не более двух лет на литейном заводе, превратился в три года, посвященные курению сигарет и мелкой торговле.