HHhH - Лоран Бине

– Алло? Это Гейдрих. Рейхсфюрер мне сказал, что фюрер хочет пощадить руководителя СА!.. Естественно, ни в коем случае! Надо ему сказать, что армия никогда не согласится! Мы казнили офицеров рейсхвера, и, если Рём останется в живых, Бломберг откажется поддержать операцию! Да, да, речь идет о справедливости, вот именно!.. Хорошо, я жду вашего звонка.

Входит эсэсовец. Вид у него встревоженный. Он приближается к Гейдриху, склоняется к нему и что-то шепчет прямо в ухо. Оба выходят. Минут через пять Гейдрих возвращается один. По лицу его ничего не прочтешь. Он снова берется за телефон.

– Алло!.. Труп сожгите!.. Пепел отправите вдове.

– Алло!.. Нет, Геринг не хочет, чтобы его трогали… Оставьте там, у дома, шестерых. Никто не входит, никто не выходит!

– Алло!..

И так далее.

И все это время Гейдрих аккуратно заполняет маленькие белые карточки.

И так продолжается весь уик-энд.

Наконец приходит новость, сообщение, которого он так ждал: фюрер уступил. Он вот-вот отдаст приказ казнить Рёма, главу Sturmabteilung[41], самого давнего своего сообщника. Рём, конечно, крестный старшего сына Гейдриха, но прежде всего – прямой начальник Гиммлера, и, обезглавив руководство СА, Гиммлер и Гейдрих делают СС автономной организацией, которая отчитывается теперь только перед Гитлером. Гейдрих получает звание группенфюрера СС – это все равно что генерал-лейтенант. Ему тридцать лет.

39

Суббота, 30 июня 1934 года. Грегор Штрассер завтракает с семьей у себя в столовой. Звонят в дверь. Это восемь вооруженных мужчин – они явились сюда, чтобы арестовать хозяина дома. Не дав Штрассеру времени даже на то, чтобы попрощаться с женой, его увозят в гестапо, а там, без какого бы то ни было допроса, помещают вместе с группой штурмовиков в камеру. Товарищи по несчастью обступают его, забрасывают вопросами. Конечно, он уже несколько месяцев не занимает никакой высокой должности, но всем известно, что Штрассер издавна сотрудничал с Гитлером, и это успокаивает. Сам он не понимает, почему оказался здесь, но ему достаточно хорошо известно, как все в партии происходит, чтобы опасаться произвола и некоторого отсутствия логики.

В пять часов вечера за Штрассером приходит эсэсовец, который отводит его в одиночную камеру с большим окном. Находясь в изоляции, он не подозревает о начале Ночи длинных ножей, хотя в общих чертах и догадывается, что такое может случиться. Не понимает он и того, надо ли ему бояться за собственную жизнь. Разумеется, Штрассер для партии фигура историческая, разумеется, он связан с Гитлером воспоминаниями об общих сражениях, и, в конце-то концов, после «пивного путча» они и в тюрьме сидели вместе[42], но он ведь помнит, что Адольф отнюдь не сентиментален. И пусть он пока не способен уловить, чем бы могло угрожать фюреру его существование, – хотя бы так же, как существование Рёма и Шлейхера, – следует принимать в расчет тяжелейшую паранойю Гитлера. Довольно скоро Штрассер соображает: если хочешь спасти свою шкуру, действовать надо предельно осторожно.

Добравшись в своих размышлениях до этого места, он чувствует, что за его спиной промелькнула какая-то тень. Инстинкт привыкшего к подполью старого бойца подсказывает ему: там опасность, и он успевает пригнуться точно в момент выстрела. Кто-то просунул руку в окно и стреляет в упор. Да, он пригнулся, но сделал это недостаточно быстро. Он валится на пол.

Лежа ничком на полу камеры, Штрассер слышит, как поворачивается в замке ключ, как топают к нему тяжелые сапоги. Его окружают. Он ощущает затылком дыхание наклонившегося к нему человека, и сразу же раздаются голоса:

– Он еще жив.

– Что будем делать? Прикончим его?

Кто-то передергивает затвор автомата.

– Погодите, я доложу.

Пара сапог удаляется. Проходит несколько минут. Сапоги возвращаются, но не в одиночестве. Щелкают каблуки – это приветствуют новоприбывшего. Хлюпает какая-то жидкость. Тишина. И внезапно – голос, фальцет, который он узнал бы из тысячи. И слова, от которых холод бежит по позвоночнику:

– Он еще жив? Да бросьте его, не трогайте – пусть лежит тут, свинья недорезанная, пока не сдохнет.

Голос Гейдриха – это последний человеческий голос, который Штрассер услышит перед смертью. Впрочем, слово «человеческий» здесь можно употребить разве что условно…

40

У меня в гостях Фабрис, и мы разговариваем о моей будущей книге. Мы вместе учились в университете, Фабрис так же, как я, страстно увлекается историей и хорош еще и тем, что ему интересна моя писанина. В этот летний вечер мы располагаемся с тарелками на воздухе и он с вдохновляющей меня горячностью делится впечатлениями о начале моего романа. Останавливается на композиции главы, посвященной Ночи длинных ножей. По его словам, эта бесконечная цепь телефонных звонков превосходно отражает и масштаб эсэсовской бюрократии, и то, как было поставлено на поток действие, которое сделается фирменной маркой нацизма, – убийство. Я польщен, но у меня возникает одно подозрение, и хочется уточнить: «А ты понимаешь, что каждый телефонный звонок соответствует реальному случаю? Если бы понадобилось, я мог бы назвать тебе почти все имена». Фабрис удивляется и простодушно признается: он был уверен, что я все это сочинил. Услышанное смутно меня тревожит, и я задаю еще один вопрос: «А смерть Штрассера?» А Гейдрих, который сам является в камеру гестаповской тюрьмы и приказывает оставить умирающего истекать кровью? И это тоже! Фабрис считает, что я и это выдумал. Я, несколько уязвленный, восклицаю: «Да нет же! Все это действительно было так, все это правда!» И думаю про себя: «Черт побери! Не получилось!» Если уж создаю новый тип отношений с читателем, надо говорить яснее.

В тот же вечер по телевизору показывают документальную ленту, посвященную старому голливудскому фильму о генерале Паттоне[43], так скромно и называвшемуся – «Паттон». Документалисты включили в свою ленту фрагменты этого фильма и интервью свидетелей, которые дружно опровергают увиденное: «На самом деле было не так…» Нет, он не вступал всего-навсего с кольтом в руке в поединок с двумя «мессершмиттами», прилетевшими обстрелять базу (однако, по словам свидетеля, нет никаких сомнений, что он поступил бы именно так, дай ему тогда «мессера» время). Нет, он не говорил этого перед всей армией, только в какой-то частной беседе, впрочем, он вообще этого не говорил. Нет, он не в последний момент узнал, что его посылают во Францию, его об этом уведомили за несколько недель до отъезда. Нет, он не ослушался приказа, взяв Палермо, наоборот – он совершил это с санкции союзного командования и своего прямого начальства. Нет, он не посылал русского генерала куда подальше, пусть даже и не любил русских. И так далее и тому подобное. Короче, в фильме действовал вымышленный персонаж, биографию которого большей частью списали с биографии Паттона, но сам он никаким Паттоном явно не был. Тем не менее фильм называется «Паттон». И никого это особенно не удивляет, все находят это нормальным – сфабриковать во имя выигрышного сценария другую реальность, сделать связным и последовательным путь персонажа, чей жизненный маршрут в действительности, скорее всего, был полон трудностей и опасностей отнюдь не таких многозначительных, как в фильме. Именно из-за подобных людей – людей, которые испокон веков ради своей выгоды искажают историческую правду, мой старый приятель, искушенный во всем, что основано на вымысле, а значит, привыкший спокойно воспринимать любые фальсификации, способен простодушно удивиться и спросить: «Как, разве ты все это не придумал?»