Нежные юноши - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Хагерти с легкостью подхватил ее на руки.

– Вот какой у нас номер: каждый вечер он относит меня наверх на руках! – сказала Пола. – Правда, очень мило с его стороны?

– Да! – сказал Энсон.

Хагерти слегка склонил голову, прижавшись щекой к щеке Полы.

– И я его люблю! – сказала она. – Я ведь тебе только что говорила, правда, Энсон?

– Да, – сказал он.

– Он самый-самый милый на всем свете – правда, радость моя? Ну, спокойной ночи, Энсон… Мы пошли. Ух, какой же он сильный!

– Да, – сказал Энсон.

– Я выложила для тебя пижаму Пита, найдешь ее у себя на кровати. Сладких снов! Увидимся за завтраком!

– Да, – сказал Энсон.

VIII

Старшие компаньоны в фирме настаивали, чтобы Энсон уехал на лето за границу. Уже семь лет он почти не отдыхал, говорили они. Он выдохся и нуждался в перемене обстановки. Энсон отказывался.

– Если я уеду, – говорил он, – я никогда не вернусь.

– Это просто смешно, старина! Вернешься через три месяца, и никакой депрессии! С новыми силами!

– Нет! – упрямо качал он головой. – Стоит мне остановиться, и я уже не смогу вернуться к делам. Если остановлюсь, это будет означать, что я сдался – и с делами будет покончено!

– Мы готовы рискнуть. Отдыхай хоть полгода – мы не боимся, что ты нас бросишь. Да ты и сам будешь не рад, если оставишь бизнес.

Они взяли для него билеты. Энсон им нравился – Энсон всем нравился, – и произошедшая с ним перемена нависла, словно туча, над всей фирмой. Энтузиазм, неизменно характеризующий настоящий бизнес, внимание к равным и подчиненным, подъемная сила его жизненно важного присутствия – все эти качества за последние четыре месяца под действием повышенной нервозности превратились в суетливый пессимизм мужчины «под сорок». Во всех делах он теперь представлял собой бремя и обузу.

– Если я уеду, я никогда не вернусь, – говорил он.

За три дня до его отплытия умерла при родах Пола Лежендр-Хагерти. В те дни я проводил с ним много времени, потому что мы с ним отплывали на одном пароходе, но впервые за все время нашей дружбы он не сказал мне ни слова о том, что он чувствует, и я не заметил у него ни малейшего признака каких-либо эмоций. Сильнее всего он переживал, что ему уже за тридцать – в разговоре он всегда стремился об этом напомнить, а затем умолкал, словно считая, что само по себе это заявление должно вызвать у собеседника последовательность обладавших самостоятельной ценностью мыслей. Как и его компаньоны, я поражался произошедшей с ним перемене и обрадовался, когда пароход «Париж» отчалил и унес нас в разделявшее миры водное пространство, оставив княжество Энсона за бортом.

– Может, сходим выпить? – предложил он.

Мы вошли в бар с характерным для дня отплытия дерзким чувством и заказали четыре «мартини». После первого бокала с ним произошла перемена – он неожиданно вытянул руку и хлопнул меня с веселым видом по колену; я уже несколько месяцев не видел его в таком настроении.

– Ты обратил внимание на девушку в красном берете с помпоном? – спросил он. – Румяная такая? На пирсе ее провожали с двумя немецкими овчарками?

– Да, симпатичная, – вспомнил я.

– Я посмотрел в списке пассажиров – она едет одна. Сейчас схожу, договорюсь со стюардом; поужинаем сегодня с ней?

Через некоторое время он меня оставил, и не прошло и часа, как он уже гулял с ней по палубе, что-то рассказывая своим уверенным и звучным голосом. Ее красный берет смотрелся ярким пятном на фоне зеленого со стальным отливом моря, и время от времени она вскидывала голову и бросала на Энсона взгляды из-под короткой челки, улыбаясь радостно, с интересом и предвкушением. За ужином мы пили шампанское, нам было очень весело, а потом Энсон с заразительным смаком гонял шары на биллиарде, и сразу несколько человек, видевших меня с ним, стали расспрашивать, кто это такой. Когда я пошел спать, они с девушкой остались в баре, сидя на диванчике, болтая и смеясь.

Я надеялся, что в пути мы с ним будем общаться гораздо больше. Он хотел было организовать компанию, подобрав пару и для меня, но свободной девушки так и не нашлось, так что виделись мы с ним лишь за столом. Но иногда он заходил в бар выпить и рассказывал мне о девушке в красном берете и об их приключениях, самых невероятных и забавных, то есть он стал вести себя, как раньше. Я обрадовался, что он вновь стал сам собой – ну или, по крайней мере, тем самым человеком, которого я знал и к которому я привык. Не думаю, что он вообще мог быть счастлив, если рядом не было влюбленного в него человека, которого тянуло бы к нему, как магнитом, и который помогал бы ему выражать себя и дарил бы ему некое обещание. Я не знаю какое… Возможно, это было обещание, что в мире всегда найдутся женщины, готовые потратить самые яркие, свежие и редкие мгновения своей жизни, поддерживая и оберегая то самое чувство превосходства, которое он всегда лелеял в своем сердце.

Некоторые кедди были так бедны, что их бедность уже выглядела пороком, и жили они в маленьких домишках с неврастеничной коровенкой на дворе. Но у Декстера Грина был отец, владевший едва ли не лучшим продуктовым магазином в Блэк-Бэр – лучшим все же считался «Пуп земли», который посещали богачи из Шерри-Айленда, – так что Декстер работал кедди исключительно ради карманных денег.

В конце осени дни становились бодрящими и пасмурными, и Миннесоту, словно белый саван, окутывала долгая зима; лыжи Декстера скользили по снегу, скрывавшему фервеи на поле для гольфа. В такие дни за городом на него нападала глубокая тоска: его коробило от того, что зимой никто не потревожит покой лунок и долгие месяцы к ним будут слетаться лишь потрепанные воробьи. Тоску нагоняло и то, что у стартовых площадок, где летом развевались яркие флажки, теперь торчали лишь обросшие ледяной коркой бункеры без песка. Когда он взбирался на холмы, дул ветер, холодный, как могила, а когда светило солнце, он бродил, прищурив глаза от бесконечного ослепительного снежного блеска.

В апреле зима резко подходила к концу. Снег таял и сбегал ручьями в озеро Блэк-Бэр, не мешая нетерпеливым любителям гольфа храбро открывать сезон, играя красными и черными мячиками. Не вздымалась душа, не воцарялась слякоть – но холодов уже как не бывало…

Декстер понимал, что было что-то гнетущее в этой северной весне, и еще он понимал, что здешняя осень прекрасна. Осень заставляла его сжимать кулаки, вздрагивать, повторять про себя идиотские фразы и быстрыми резкими жестами отдавать команды воображаемым слушателям и армиям. Октябрь наполнял его надеждой, которую ноябрь доводил почти до исступленного ликования, и в таком настроении мимолетные и блистательные впечатления от лета в гольф-клубе Шерри-Айленда сыпались спелым зерном на мельницу его воображения. Он становился чемпионом по гольфу и побеждал мистера Т. А. Хедрика в блистательном матче, повторявшемся сотню раз на фервеях его воображения; в этом матче он без устали менял каждую деталь: иногда он выигрывал до смешного легко, иногда лишь чудом вырывался вперед. Иногда, выйдя из автомобиля марки «Пирс-Эрроу», он, совсем как мистер Мортимер Джонс, хладнокровно проходил в зал гольф-клуба Шерри-Айленда; иногда в окружении восторженной толпы он демонстрировал крайне сложный прыжок в воду с трамплина на клубном плоту… И среди наблюдавших за ним стоял и мистер Мортимер Джонс, с разинутым от изумления ртом.