Эффект бабочки - Карин Альвтеген

– Мне было всего три года от роду, а я жила со взрослыми и подростками, мужчинами и женщинами с поражениями интеллекта и врожденными увечьями. Одному Богу известно, как я выжила.

После первого раза мне уже никогда больше не хотелось рассматривать фотографии из маминого альбома. И все же я видела их столько раз, что «Интернат для умственно отсталых, неподдающихся обучению» в Гранебу навсегда запечатлелся в моей памяти. Тюльпаны на грядках. Те самые, которые кто-то однажды выдрал с корнями, заслужив групповое наказание. Двое суток без еды в запертой палате.

Когда я была маленькой, я столько слышала об увиденном матерью за годы в Гранебу, что до подросткового возраста засыпала только при включенном свете.

К этому моменту я обычно опять начинала внимательно слушать мамин рассказ, потому что спустя несколько лет ее мучений случилось чудо. Сотрудники интерната начали подозревать об ошибке.

– Они заметили, что я отличаюсь от других. Взять хотя бы то, что я справляла потребности в туалете. Больше никто этого не делал, уж поверь мне. И я помогала другим, хотя была намного младше их, – заправляла кровати, натягивала носки, улаживала ссоры, и именно ко мне приходили обитатели интерната за утешением, когда им было грустно. Ничего удивительного, что сотрудники задумались.

«Золушка» и «Девочка со спичками» меркли на этом фоне. Продолжение превосходило все известные мне сказки, и я обожала слушать о том, как сотрудники тут же сообщили старшей медицинской сестре, доброй бездетной тетушке сорока с лишним лет, как проводили обследования и тесты, пока не установили, что мама соответствует уровню развития нормального пятилетнего ребенка. Хотя и с небольшим отставанием по мелкой моторике – пустые для меня маленькой слова. В альбом подшили и медицинскую справку. Запись, выведенная изящным почерком, гласила, что задержка маминого развития в раннем возрасте была обусловлена недостатком внешних стимулов.

Я обожала слушать, как мама переехала жить к старшей медсестре и как несколько лет спустя та удочерила ее. Было приятно слышать, что медсестру звали Будиль и что меня назвали в ее честь. Однако эта часть повествования обычно была лишена подробностей, свою жизнь у тетушки мама изображала широкими мазками и с гораздо меньшей страстью.

– Если бы ты только знала, как я всего боялась в первые годы у тетушки Будиль. Я так боялась сделать что-то не так, что-нибудь разбить – вдруг меня опять куда-нибудь отправят. Я ведь не знала, как организован обычный домашний быт, да и тетушка вначале предъявляла ко мне слегка завышенные требования. Но она была доброй, тетушка Будиль – этого у нее не отнимешь – и, надо полагать, она спасла мне жизнь. Если бы не ее поступок, ты бы тоже не появилась на белый свет. Только подумай, как невелики были шансы. Я могла бы с тем же успехом остаться в Гранебу навсегда, так и не встретила бы твоего отца, и ты бы никогда не родилась.

Мне до сих пор непонятно, выражала ли она этими словами свою благодарность.

У моей мамы было два состояния – сон и занятость. Она убирала, стирала, вытирала пыль, гладила, пекла и снова убирала. И так – непрерывно. Мне часто хотелось, чтобы моя мама больше походила на других мам, чтобы она занимала меньше места и чуть менее бурно выражала радость, злость, усталость, грусть или ревность, и не ругалась с продавщицей в магазине, трубочистом, соседом, подругами, мусорщиком или почтальоном. Причиной очередной вспышки маминого гнева могло стать все что угодно. Просроченная упаковка молока в витрине-холодильнике или следы, оставленные трубочистом на лестнице. Недостаточно любезно поздоровавшийся сосед или проспавший почтальон. Чувствам не позволялось пройти мимолетно, их надо было испытать в полной мере. Мы с Дороти научились приспосабливаться к обстоятельствам, умели затаить дыхание, пережидая бурю, и всякий раз, возвращаясь домой, открывали дверь в квартиру с осторожностью.

Временами я притворялась, будто с моей мамой все в порядке. Насколько я помню, обстановка дома могла быть вполне хорошей, пока не случится что-нибудь непредвиденное. Я старалась быть начеку – если вовремя обнаружить опасность, можно смягчить последствия.

Позже мне стало казаться, что мама получает удовольствие от ссор. Шум вокруг заглушал душевную боль. Пусть даже на мгновение.

История знакомства и развития отношений мамы с папой остается загадкой. Возможно, они влюбились в свои противоположности. Папа был восемью годами старше, спокойный и немногословный, выражался сдержанно и всегда по существу. Он родился с заячьей губой, и от носа к верхней губе у него проходил вертикальный шрам. Поэтому отец всегда носил усы, но гнусавый голос выдавал этот незначительный дефект. Может быть, именно поэтому он вырос таким молчаливым. Отцу было трудно подбирать слова. И тем не менее, когда меня одолевала тревога, я приходила именно к нему.

– Все будет хорошо, вот увидишь, – скупо говорил он. И мне становилось немного легче.

Отец переехал в Стокгольм, когда ему исполнилось шестнадцать, а дом его детства был для меня воплощением безопасности. Он располагался совсем рядом с Нючёпингом, и мы с Дороти часто гостили там на каникулах. Дедушка, работавший столяром, мог смастерить все что угодно из нескольких обрезков досок и горсти гвоздей. В мастерской, в пристройке, он с непривычным для нас терпением позволял нам с Дороти работать на токарном станке и опробовать любой инструмент. Папа, вероятно, обладал таким же терпением, но он все время нас сторонился.

Бабушка ухаживала за садом, в котором росли яблони, сливы, груши, кусты малины, крыжовника и смородины. Все съедобное бабушка перерабатывала в варенье и повидло, а мы в дни летних каникул то и дело отправлялись на пикник, прихватив с собой корзинки с простыми булочками и черносмородинным морсом. Но больше всего мне запомнилась ловля раков на озере. Как лучи от наших карманных фонариков скользят по темной воде в августовскую ночь.

Только одной маме там не нравилось.

Об этом она сообщала папе по дороге домой.

– Я так не могу. Они постоянно говорят, как они гордятся тобой, и рассказывают, каким умненьким ты был в детстве. Разве ты не видишь – они относятся ко мне с пренебрежением? Я недостаточно хороша для их напыщенной семейки.

Это были те редкие случаи, когда папа выходил из себя. Но что он мог поделать? Мамино мнение приходилось принимать как данность. Я помню, как разгорались ссоры в поезде по пути домой, привлекая взоры других пассажиров. Как мне было стыдно за свою семью.

Иногда мне хотелось, чтобы папа немного чаще выходил из себя. Мне хотелось, чтобы он выставлял матери границы. Обычно отец становился мишенью. Молча стоял и выслушивал ее ругань, даже если она передразнивала его гнусавый голос. А когда мать переставала его обвинять, отец уходил, прихватив с собой бинокль и определитель птиц. Это злило ее еще больше. Впоследствии я задумывалась, не провоцировала ли мать его умышленно, чтобы получить ответную реакцию, подтверждение того, что она существует и что-то значит.

Но отец продолжал молчать. Возможно, это была его месть.