Грехи людские - Маргарет Пембертон

– Да, я по-прежнему играю, – ответила она. – В моей комнате в «Негреско» стоит концертный «Стейнвей».

У нее был сейчас какой-то странный голос, непривычный для Адама. В тоне Элизабет было что-то сродни вызову. Интересно, какую битву ей пришлось выиграть, чтобы Джером согласился установить «Стейнвей» в комнате дочери?

– А как же твои занятия музыкой? – настойчиво интересовался он. – Хорошие ли у тебя преподаватели?

– У меня нет преподавателей, – ответила она, стараясь говорить спокойным, ровным голосом, но избегая встречаться с ним взглядом. – Мы редко остаемся где-нибудь больше двух-трех недель, так что брать уроки нет возможности.

Они подошли к фонтану. Нежная водяная пыль садилась на их лица, дувший со стороны фонтана ветерок приносил с собой приятную свежесть. Волосы девушки были забраны назад черепаховыми гребнями, оставляя лицо открытым. Элизабет упорно старалась не смотреть на него, и Адам мог любоваться ее точеным профилем. Ее лицо было поразительно красивым и непорочным, так что у него даже дух захватывало. В ее голосе не чувствовалось горечи. Он сомневался, готова ли она признаться даже самой себе, что Джером в некотором роде подвел ее, не оправдал ее надежд. Но Адам видел, что девушка страдает от безразличия отца, из-за того, что тот был не в состоянии понять ее. Адам стиснул зубы.

– Позволь мне поговорить с ним, – сказал он, наблюдая, как стайка подошедших туристов бросает в чашу фонтана монетки, чтобы, по примете, когда-нибудь еще возвратиться в Рим. – Следует дать ему понять, какой он эгоист и как неразумно ведет себя.

Она энергично замотала головой. Солнечные лучики прыгали в ее золотистых волосах, отчего те отливали серебром.

– Нет, этого вовсе не нужно, Адам, ведь он ужасно расстроится. Отец уверен, что устроил мне великолепную жизнь, и в некотором смысле это так и есть. Я живу королевой. Шикарные апартаменты в лучших отелях, прогулки на яхте, платья от модных кутюрье... Как же можно обвинять его в том, что он эгоист и ведет себя неразумно?

– Можно, потому что апартаменты и морские путешествия, как и шикарные наряды для тебя совершенно не важны, а музыка играет в твоей жизни огромную роль. Тебе еще не поздно возвратиться в Академию, в Лондон. У Джерри будет хорошая компания – его принцесса. Не понимаю, почему ты будешь чувствовать себя виноватой перед отцом?

Она вновь отрицательно покачала головой, на сей раз еще категоричнее.

– Нет. Конечно, Луиза очень славная женщина, но отец не занимает самое важное место в ее душе. Да и она не для него. Не про него, что называется. И если бы я решила вернуться одна в Лондон, ему было бы тут очень одиноко.

– В таком случае пусть возвращается вместе с тобой, – настойчиво и твердо сказал Адам. – Дом на Итон-плейс всегда в его распоряжении, там полно прислуги, хотя, видит Бог, я понятия не имею, чем они занимаются. За последние пять лет Джерри провел в своем доме не более двух недель.

Ее глаза затуманились.

– Ни я, ни он не хотим возвращаться на Итон-плейс. С этим домом связано так много воспоминаний...

– В таком случае он всегда может сделать то, к чему так привык: поселиться в отеле недалеко от Академии. Это было бы идеально!

По глазам девушки он видел, что ей пришелся по душе предложенный им план. Но через несколько секунд она решительно возразила:

– Нет, ему это наверняка не понравится. Если бы у него с Луизой были другие отношения, если бы они наконец решили пожениться, тогда я вернулась бы в Лондон. Ну а в нынешней ситуации... – Она философски пожала плечами, затем ее лицо осветилось улыбкой и она радостно сказала: – Давайте тоже бросим монетки в фонтан! И отправимся прямиком в Ватикан. Папы римские были очень проницательны, когда речь шла об искусстве, правда? Представьте, каково: развесить в трапезной картины Рафаэля, украсить опочивальню полотнами Боттичелли, а в церкви, прямо над головой, разместить фрески Микеланджело!

Адам понял, что лучше прекратить разговоры о музыке и о Лондоне. У Элизабет в голосе звучали те же непреклонные нотки, что Адам нередко слышал, разговаривая с Джеромом. Она для себя все уже окончательно решила, и какой бы несчастной себя ни чувствовала, принимая это решение, ни за что его не изменит. Не изменит до тех пор, пока обстоятельства не позволят ей поступить иначе.

Они шагали, касаясь друг друга рукавами, через мост Сант-Анджело – обычные туристы в потоке таких же, как и они, людей. Все направлялись к площади Святого Петра.

Стояло чудесное утро, какие только помнил Адам на своем веку. Они решили не заходить в другие музеи и всецело насладиться творениями Рафаэля. Когда они наконец вышли из темноты музейных залов на свет, то купили по порции мороженого и двинулись вдоль набережной Тибра. Только тут Адам с ужасом сообразил, что уже половина третьего и, стало быть, Франсин с Джеромом уже полчаса как их поджидают. Адам остановил такси, и они домчались до места встречи как раз тогда, когда официант подавал Джерому десерт.

– А я был почему-то убежден, что вы заблудитесь в ватиканских лабиринтах и мы больше никогда не увидимся, – как ни в чем не бывало сказал он, подцепляя ложкой изрядный кусок мороженого.

– Мы совершенно забыли о времени, – объяснила разрумянившаяся Элизабет, а глаза ее радостно сверкали. – Был такой восхитительный день... Если бы ты только знал, папочка! Я так не хотела, чтобы он кончался!

Метрдотель протянул Адаму меню в кожаной папке и с восхищением посмотрел на Элизабет.

Джером посоветовал Адаму:

– Обязательно попробуй pasta con porcini. Тут великолепно готовят это блюдо.

Никто не обратил внимания на выражение лица Франсин. Она была очень рада вновь видеть Адама и Элизабет и собиралась даже шутливо попенять им за опоздание. Но при словах девушки о прекрасном дне и о ее нежелании, чтобы он кончился, Франсин умолкла и сидела очень тихо, не шевелясь, словно ей с размаху дали пощечину, и феттучини соскальзывали с ее вилки.

У Адама в глазах мелькали такие же искры, как у Элизабет. Он широко улыбался в ответ на все, что ему говорил Джером, но на друга даже не взглянул. Его взгляд не отрывался от Элизабет. На девушку смотрел метрдотель, смотрели обедавшие в ресторане бизнесмены. Впервые Франсин пришло в голову, что Элизабет уже не ребенок. Хотя ей и было всего пятнадцать, но образ жизни и утонченность, которую Джером постоянно прививал дочери, сделали ее женщиной. И именно как на женщину, притом на исключительно желанную, смотрели на нее метрдотель и остальные мужчины. И Адам.

Франсин сощурилась. Ницца перестала казаться ей такой уж заманчивой. Она была уверена, что слова Элизабет были сказаны по простоте душевной. Но сколько это еще может продлиться? Со здравым смыслом и практичностью, свойственными француженкам, Франсин решила впредь делать так, чтобы Элизабет и Адам пореже встречались. Никогда нельзя знать заранее, как оно повернется, n'est-ce pas? И лучше перестраховаться, чем потом локти кусать.

В течение следующих двух лет они встречались довольно часто. Адам испытывал вожделение, но полагал, что это чувство, вызываемое взрослой Элизабет, следует рассматривать как вполне нормальное, если и не совсем желательное. Он более не чувствовал себя грязным развратником, сексуальным извращенцем. «Подобное случается, и даже нередко, – успокаивал он себя. – Иногда бывает, что кузина или тетушка вызывают эмоции, которые приходится подавлять в себе, пока они сами не умрут. И нечего тут стыдиться. Главное, чтобы никто об этом не узнал».