Вера (Миссис Владимир Набоков) - Стейси Шифф

Несмотря на явные свидетельства перемены обстановки — жаль, что в русском языке нет слова, аналогичного по особой приятности звучания английскому «expatriate», — первые годы в изгнании проходили спокойно. Если верить воспоминаниям Веры Набоковой, именно так и было. Она вспоминала, что отец «заработал приличные деньги на продаже недвижимости в России, как собственной, так и принадлежавшей некоторым деловым партнерам, на которых он работал в качестве маклера». Вера прекрасно одевалась и с радостью посещала все знаменитые балы, в том числе и многие благотворительные. Русская община, численность которой в ту осень перевалила за полмиллиона человек, скорее демонстрировала некий вызов, чем всеобщее отчаяние. На протяжении последующих кризисных лет таким же образом вела себя и Вера. (Она по природе не была способна ни жалеть себя, ни драматизировать ситуацию. Что видно и из ее писем.) В ту пору, утверждает Вера, «все собирались вернуться обратно через год, через два, через десять лет». Ей было восемнадцать; она восхищалась фигурами высшего пилотажа, мечтала стать летчицей. Скакала верхом в парке Тиргартен. Стреляла из автоматического ружья в тире вместе с бывшими офицерами-белогвардейцами, многие из которых наверняка уделяли особое внимание хрупкой девушке с хрустальным смехом, безупречной фигурой и холодно-голубыми глазами. Она говорила, она спорила, больше о политике, чем о литературе. Ей не нравилось, что Берлин все время «избегает рисковать по-крупному». В ней чувствовалась тяга к подвигу, которой ее будущий муж наполнил свой «Подвиг» — роман, который на сугубо литературном уровне очень точно воспроизводит и ее биографию. «Мы ходили на автогонки, матчи по боксу и в знаменитое берлинское варьете „Скала“», — вспоминает Вера. Стиль «смесь водки со слезой» ей был чужд.

По переезде семьи в Германию Соня была отправлена в интернат в Лозанне — закончить начальное образование. Затем она вернулась в Берлин, где поступила в русскую гимназию, а также брала уроки театрального искусства. Лена, получавшая в школе Оболенской наивысшие оценки и по окончании золотую медаль, отправилась в Париж. В Сорбонне она окончила факультет современных языков и через два года возвратилась в Берлин. Университетские планы Веры оказались расстроены. Она была подвержена простудным заболеваниям, поэтому, вопреки ее надеждам, отец воспротивился учебе Веры в Берлинском техническом училище. Поскольку для поступления требовалось освоить специальный подготовительный курс, отец счел, что такая нагрузка для дочери нежелательна. Странно, что она так скоро с этим согласилась, учитывая уже известную нам решительность ее характера. Возможно, то была дань уважения отцу, а может, такая отговорка и явилась впоследствии легким оправданием отсутствия высшего образования. Как бы то ни было, но диплом инженера-строителя так и не был получен, хотя и без него Вере пришлось участвовать в строительстве мостов — даже случилось их взрывать. Не считая законченных в 1928 году курсов стенографии, этим ее образование исчерпывалось. Вероятно, с 1922 года Вера стала работать в отцовской конторе по импорту-экспорту. Примерно в это же время она в течение двух месяцев осваивала пишущую машинку, сначала заучивая клавиатуру, затем работая под диктовку тех, кого удавалось для этого подрядить.

По адресу конторы Слонима по Нойе-Байрёйтер-штрассе располагался один известный московский издатель, которому Евсей оказывал финансовую поддержку в его литературном предприятии. Издательство «Орбис» переводило как западную литературу на русский, так и русскую классику на английский для экспорта в Америку. Начиная с 1922 года Вера работала как автор и переводчик и для отца, и для «Орбиса», время от времени внештатно подрабатывая в одной автомобильной фирме, расположенной в том же здании. Она занималась всем, кроме корреспонденции на немецком языке, которая была поручена девушке-немке. Через год в связи с капризами инфляции «Орбис» прекратит свое существование, однако возникнет вновь как место действия одной из многих несостоявшихся встреч между Владимиром Набоковым и Верой Слоним. Набоков вспоминал с теплотой, как поднимался по ступенькам в контору Евсея Слонима, обсуждая со своим университетским приятелем Глебом Струве, сколько запросить за возможный перевод романов Достоевского. Владимир встретился с будущим тестем, поговорил и ушел. Судьба — благосклонная в одних случаях, бездарная, капризная, легкомысленная, грубая и несговорчивая мошенница в других — не свела Владимира Набокова с Верой Слоним в тот день. Но она не взвалила на Владимира перевод Достоевского, за который ему вполне могли и не заплатить.

* * *

Совершенно невероятно, чтобы кто-либо когда-либо позвонил с петербургского номера 38–48, из дома Слонимов на Фурштатской, по петербургскому же номеру 24–43 и чтоб там, на расстоянии двух миль, набоковский дворецкий поднял трубку. При этом Владимир напридумывал целую длинную историю его и Веры не-встреч. В России они имели общих друзей (обоим были знакомы разные представители одних и тех же известных семей), но там они не встретились. И все же Набоков взял на себя смелость утверждать, что они со своей будущей женой разгуливали при гувернантках в непосредственной близости друг от друга по петербургскому саду. «Они еще детьми могли встретиться многократно; скажем, в танцклассе; их это волнует, они все время возвращаются к этой теме», — заметил кто-то из их гостей в 1960-е годы. По некоторым сведениям, оба подрабатывали статистами на съемках в Берлине. Вера дважды проводила лето поблизости от родового поместья Набоковых. Владимир буквально изводил себя попытками подсмотреть движения Судьбы, которая в конце концов свела его параллельные с Верой жизненные пути вместе; он то и дело «высвечивал лучом устремленной назад мысли эту мглу прошлого», как это будет делать Ван в «Аде».

Как все обернулось бы, не случись в России революции? Такой вопрос Эндрю Филд задал Вере. Не успела она ответить, как вмешался Набоков: «Ты бы встретила меня в Петербурге, мы бы поженились и жили примерно как сейчас!» — безапелляционно заявил он. Человеку с таким многогранным воображением немыслимо было представить, что они не встретятся и не вступят в брак. Набоков прямо-таки свято верил в совершенную неизбежность их союза. Он, столько раз испытывавший удары Судьбы, утративший родину, отца, невесту, имел все основания считать — что и делал, — будто Судьба к нему неблагосклонна, и предпочитал воспринимать совпадения как истинный художник. Судьбе уделено почетное место в русской литературе, и Набоков никогда не стремился низвергнуть ее оттуда; ее комбинационные способности очевидны в любом из его романов, хотя считается, будто его творчество отличается явно нерусским характером. Как показал Брайан Бойд, изгибы Судьбы, соединившие Веру Слоним и Набокова — или, по крайней мере, набоковское видение этих изгибов, — задают тематический строй всему своду его художественных произведений[22].

На людях Вера Набокова воспринимала улыбчиво и снисходительно настойчивые утверждения мужа о непрямых попаданиях в Петербурге и о конечном триумфе за пределами России. Сама она говорила об окольных путях Судьбы. Обладая сходной с мужем способностью к ретроспекции, Вера и по цепкости зрительной памяти могла бы с ним сравниться. Однако она не разделяла увлеченности Владимира перестраиванием непрямых попаданий и необъяснимых параллелей прошлого. Его волновала неопределенность прошлого, ее же — неопределенность будущего. Вера не так свято верила в Судьбу, как ее муж. Предпочитала пощупать все своими руками. Здесь ее вполне можно понять. Ведь еврею быть в России фаталистом — значит накликать на себя несчастье. Набоков верил в некий тематический узор, который другому, имевшему привычку робко, на цыпочках, на шажок опережать Судьбу, никогда бы не показался столь изумительным, вычерченным столь мастерски. Всего лишь раз и через много лет Вера в какой-то степени признала факт предопределенности. Когда один издатель попросил для рекламных целей фото ее мужа, она послала его детскую фотографию. «Если внимательно всмотритесь в выражение глаз этого ребенка, — заметила она, — то в них уже все книги моего мужа». В чем она, наверное, была абсолютно убеждена в 1923 году, хотя в этом смысле предопределение, должно быть, не самое лучшее слово. «Ах, у меня тысяча планов для тебя!» — восклицает Зина в «Даре».