Дочки-матери - Диана Машкова

Наутро Мака проснулась рано. В перевязанных коленях пульсировала боль – теперь недели две заживать будет, – а по квартире разносился едва различимый шорох. Прислушавшись, Мака поняла, что Инна собирает свой чемодан.

Минут через десять легкие шаги матери приблизились к ее комнате. Она потопталась с минуту на пороге, словно раздумывая, будить – не будить, потом осторожно приоткрыла дверь. Мака притворилась спящей.

Она слышала, как Инна вздыхает, и сквозь прикрытые веки наблюдала за выражением лица своей матери: ей даже почудилось, что в черных глазах, которые та обычно спешила спрятать, сосредоточилась острая боль. Неужели из-за нее?

Нет. В это было трудно поверить – скорее всего, померещилось.

Мака проследила за тем, как Инна скрылась за дверью, бесшумно затворив ее, и распахнула глаза.

Если бы мать в самом деле переживала, она бы не оставалась такой безразличной; не сидела бы без конца за компьютером, не пропадала бы целыми днями, а иногда и вечерами черт знает где. Хотя насчет вечеров у Маки с недавних пор появились точные данные, и постыдная тайна Инны оказалась раскрыта благодаря позаимствованному телефону. У матери был любовник!

И он писал ей пламенные послания на прежний номер. Несколько дней Мака осторожно отвечала, стараясь копировать сдержанную манеру Инны, чтобы себя не выдать. А он вдруг позвонил, и с места в карьер: «Инночка, что с тобой? Ты стала такой отстраненной! Обиделась?» Мака в тот момент ошалела от возмущения: так, значит, вот на кого тратила Инна свою любовь, вот почему для дочери ее ни капли не оставалось! А она-то считала ее железной.

Поначалу Мака думала незаметно вернуть Инне телефон – брала ведь только на пару дней, и то потому, что деньги на ее собственном счету внезапно закончились, а на номере матери лежала целая тысяча. Но теперь планы ее изменились – она во что бы то ни стало решила разобраться с этим негодяем. Игорем Варшавским.

– Инна забыла свой телефон в спортзале, – моментально сориентировалась она, стараясь говорить низким голосом, – несколько дней уже не приходит и не звонит.

– Простите, – мужчина смутился, – когда Инна появится, не могли бы вы ей передать, что звонил Игорь?

– Конечно.

– Если не возражаете, я через пару дней еще наберу.

– Как вам будет угодно, – манерничала девочка, – меня зовут Александрой.

– Очень приятно. Спасибо.

Он тут же повесил трубку, а Мака пообещала себе, что выведет этих двоих на чистую воду.

Париж как Париж. Прохладно и сыро, магазины закрыты, в оковах бетонной набережной плещется утомленная после бессонной ночи Сена.

Инна брела вдоль закрытых поутру книжных развалов, неподалеку от которых расположился ее отель, и ругала себя за то, что прилетела в эту командировку. Нужно было остаться с Сашкой, попытаться разобраться в том, что на душе у ребенка. Конечно, Лада бы не простила, но сколько можно плясать под чужую дудку?

Она подняла глаза на стены Версаля – давно не была в Лувре, со студенческих лет, когда они с Любой попали во Францию по студенческому обмену.

Как жаль, что у Сашки нет визы! Прилетели бы вместе, побродили по улицам, заглянули в музеи, поужинали в каком-нибудь шумном ресторанчике, куда заходят посте работы парижане. И бог с ними, с двумя днями школы.

Игорь, чей образ Инна боялась привезти с собой в Париж, теперь абсолютно не тревожил ее – перед глазами стояли разбитые Сашкины колени и ее лицо, отчаянное и растерянное. Бедная девочка. Как же трудно быть взрослой женщиной и маленьким ребенком одновременно; находиться в состоянии постоянной войны с самой собой. Она-то думает, что сражается с окружающим миром, постоянно доказывает свою взрослость всем, кто вокруг, а на самом деле вслепую бродит по лабиринтам собственной незнакомой души, то и дело натыкаясь на углы и на стены.

Инна всю жизнь старалась договориться с Сашкой, этой оголенной эмоцией. Пыталась уравновесить спокойствием, логикой и удержать в общении разумный баланс, но было видно, что усилия ее проходят даром. Или даже вызывают в дочери еще больший гнев. Сашка постоянно злилась, ощетинивалась, как волчонок, и с ненавистью смотрела на мать. Каждый такой взгляд, выпущенный, словно стрела с ядом, больно ранил, но Инна понимала, что во всем виновата сама.

Если бы у Саши был отец, это могло бы многое изменить в их жизни. Но папа отказался от дочки задолго до ее рождения и – вот этого невозможно было понять – ни разу не попытался с ней встретиться. Хотя Инна писала ему постоянно, даже фотографии посылала.

Сашка, как только подросла, выпытала у Инны об отце все, что мать смогла ей рассказать. Кажется, с тех пор ее дочь возненавидела еще и церковь, заодно с богом.

Инна с надрывом вздохнула. Все и сразу невозможно успеть – несколько лет она обманывала саму себя, веря в разумные отношения с Сашей, в личное счастье, в успех на работе. Она настолько завралась перед собой, что даже решила, будто ей доступно еще и творчество. Нет. Женщина, у которой есть ребенок, не принадлежит своим желаниям, а потому она обязана отбросить все лишнее и посвящать время Саше. Личная жизнь исчезла – вот и прекрасно, самое время о ней забыть. Рукопись она не успела исправить – вот и отлично, бросит писать ради того, чтобы расчистить в жизненном пространстве место для дочери. Останутся только работа – без денег им все равно не прожить – и Саша.

Инна перешла через Сену к Лувру по мосту Искусств и продолжила неспешный путь сквозь Версаль, мимо Триумфальной арки, по улице Риволи. Все-таки она вышла слишком рано – разница во времени и мысли о Саше подняли с постели ни свет ни заря, когда за окном еще не было слышно ни единой машины, а в отеле даже не думали подавать завтрак. Она долго крутилась в кровати, принимала целую вечность душ и сушила феном волосы, вставшие дыбом от парижской воды. И за какие такие грехи ей досталось в наследство от отца это сущее наказание?! Хорошо, что у Сашки волосы в бабушку.

Остановившись на углу, Инна посмотрела направо – до площади Вандом было уже рукой подать. Рано она пришла, до интервью целых полтора часа. А организаторы, сумасшедшие люди, еще такси заказать предлагали. Тут пешком, самым медленным шагом, тридцать минут.

Инна развернулась на сто восемьдесят градусов и направилась в обратную сторону. Нужно было как-то добить это бестолковое парижское утро…

Не дойдя сотни метров до отеля «Риц», Инна взглянула на себя в первую попавшуюся витрину. Обрамленная ювелирными безумствами с гигантскими алмазами, рубинами и изумрудами, она выглядела невзрачной и даже жалкой. Не живое лицо, а посмертная маска несчастной женщины. Широкий бескровный лоб, тонкий нос, бледные губы. Разве что огромные черные глаза, украшенные неправдоподобно длинными ресницами и густыми, изогнутыми бархатной лентой бровями, слегка оживляли картину.

После двухчасовой прогулки на свежем воздухе ее щеки так и не порозовели, только ошалевшие кудри стали торчать в разные стороны, грозя до смерти напугать неподготовленного собеседника. Инна с тяжелым вздохом извлекла из сумочки расческу и постаралась приладить непослушные волосы к голове. Провозившись добрых десять минут и решив, что теперь интервьюируемый гуру отделается только легким испугом, она отправилась к входу.