Горюч-камень - Дмитрий Дмитриевич Осин

class="p1">— Вечером, — очнувшись, отозвался тот. — В совхозе у нас бухгалтер в отпуску, я один.

— А вещи? Надо же забрать: они в общежитии, у комендантши, опечатанные.

— Какие у Сашуньки вещи! Прошлый год в отпуск заезжал — в рубашечке трикотажной, пиджачок на руке. Как студент…

Обернувшись к Гуркину, Волощук предложил:

— Роман Дмитрич, в общежитии у комендантши вещи Рудольского остались. Позвоните, чтоб отдала. Мы с папашей сходим.

— Обязательно! Я и забыл совсем…

Алевтина, сидевшая почти безучастно, напомнила:

— Телефон у соседей. Напротив.

— Сейчас позвоню, — сказал Гуркин. — Ну, давайте за нашу шахту! За то, чтоб мы план добычи выполнили!

С каждой стопкой за столом становилось все оживленней. Наконец Гуркин тяжело поднялся и, заметно пошатываясь, пошел звонить. Морщинистое его лицо побагровело, но глаза нисколько не охмелели.

Жара спала. Похоже было, что с запада надвигается гроза. Там громоздились причудливо мрачные тучи, полосовали сгустившуюся темень молнии.

Комендантша встретила пришедших на редкость участливо. Вещи Рудольского были перечислены по описи: новое демисезонное пальто, выходной костюм, ботинки, белье, пыжиковая шапка, ни разу не надеванная и попахивавшая нафталином.

Антон Прокофьич расстроился, с трудом держал ручку, расписываясь в получении. Без помощи Волощука он вряд ли сумел бы упаковать всё.

— Как же я их матери? Она ведь с ума сойдет, как увидит…

Волощук решил поговорить о переселении.

— Разрешите, Варвара Максимовна. Мы теперь — одна смена и лучше нам всем вместе.

— Чего ты меня интригуешь? — засмеялась, не стала возражать комендантша. — Перебирайся! Да гляди, чтобы чисто-культурно было, без разных там фиглей-миглей и прочего.

— Я не один, — напомнил Волощук. — Со мной еще парнишка… Овчуков Тимофей.

— Из тридцать четвертой, что ль? Постельное белье с собой захватите! Менять среди недели не буду.

Вопреки опасению, всё вышло как нельзя лучше. Обрадовавшись, Волощук чуть не перехвалил комендантшу.

— Святая вы женщина, Варвара Максимовна! Дай бог вам ангела мужа!

— Все вы ангелы, пока да что, — довольно зардевшись, отмахнулась та. И, вспомнив о вещах Воронка и Пазычева, лежавших в кладовой, поинтересовалась: — А за ними кто явится?

— Вещи Пазычева, наверно, сестре отсылать придется, — сказал Волощук. — А у Воронка родных нет.

— Куда ж мне их определять?

— На реализацию, наверно, отправят…

Собравшись уходить, Антон Прокофьич замялся, смущенно спросил:

— Значит, Сашунька в этом общежитии жил?

— Здесь. На первом этаже.

— А можно мне в ту комнату? Хоть на койку его погляжу…

Растроганная комендантша взяла ключ, повела их в комнату, где жили Косарь, Рудольский и Воронок. Увидав раздетую койку сына с промятым матрацем и слежавшейся, как блин, подушкой, старик рухнул на нее ничком и замер, жалко трясясь худыми, непоправимо осиротевшими плечами.

Волощук обнаружил в углу завалившуюся зажигалку, пытаясь отвлечь его, сказал:

— Это Сашунькина. Возьмите.

Антон Прокофьич взял зажигалку, повертел, словно не зная, что с ней делать, и вернул ему. Она была в виде ракеты со спутником. Сноп огня, казалось, мог унести ее из рук далеко-далеко.

— Я не курю. Пускай уж тебе на память.

— Лады, раз такое дело, — не стал отказываться Волощук и растроганно поблагодарил: — Спасибочко!

Будто почувствовав облегчение, Антон Прокофьич оглядел комнату долгим, запоминающим взглядом и, сгорбившись, обернулся. Видно было, что он собрался в дорогу и ждал теперь, когда можно уйти.

— Ну, до свиданья! Будет что рассказать матери. Когда успокоится…

Гуркина и Воротынцева за столом уже не было. Всем распоряжался Косарь, а Марфа хозяйничала на кухне, угощая поминальщиков и успевая выпивать сама.

Увидав вернувшихся, она торопливо вынесла миску разварившейся рисовой каши, стала угощать их, как маленьких:

— Кутьи, кутьи! Без нее — не поминки, свычай не весь…

Волощук съел несколько ложек, поднялся.

— Куда ты? — окликнул его Янков. — Еще гляди сколько водки остается!

— Пора и честь знать.

— А ты не спеши. Узнай сперва, что хозяин скажет?

Не поняв, Волощук даже вздрогнул. На миг показалось, что Журов жив и, пока их не было, вернулся с кладбища.

— Какой хозяин?

— Не видишь? Не успели Журова схоронить, объявился. Ишь, хозяинует…

Предотвращая скандал, Марфа схватила Янкова сзади в охапку.

— Ты что это, а? Сейчас же за порог!

Не попрощавшись ни с кем, тот покорно отправился на крыльцо. Там, оставшись один, попытался досказать беспорядочно теснившееся в душе.

— Эх, Ларионыч! Свято место пусто не бывает: черти налезут!

Захмелев, Косарь и вправду почувствовал себя хозяином. Сходил за водкой, принес две бутылки и наливал кому хотел, пил с кем нравилось.

Увидав Волощука, он плеснул остававшееся в стакан, предложил:

— Лаврен, дружок мой стоеросовый! Давай выпьем! Живым — жить, а мертвые пускай на кладбище…

— Ступай домой, Федор, — сердито приказал Волощук. — Слышишь?

— А что? Я и тут высплюсь, — заартачился Косарь. — Сейчас свадьбу-похоронку эту разгоню, и…

Не оставалось ничего другого, как отвести его в общежитие. Попросив Антона Прокофьича подождать, Волощук подхватил, увел Косаря.

Все стали расходиться. Одна только Марфа держалась по-прежнему и, хотя выпила не меньше других, привычно убирала посуду. Оставшуюся закуску переложила на чистые тарелки, водку слила в бутылку, справедливо рассудив, что ее еще можно будет выпить, если не в мужской, то в своей женской компании. Кутью поставила в духовку: завтра из нее хозяйка сделает сладкую бабку, а не то самую обычную рисовую кашу.

Сидя на крыльце, Антон Прокофьич думал о шахте, где работал и погиб сын, и замутившимися глазами глядел на террикон, на копер, на окрестные поля. Покончив с уборкой, Марфа вышла к нему. Рябоватое ее лицо, со следами давней оспы, было потно.

— Чайку, Прокофьевич? Сейчас заварю…

— Ох, не до чаю, — поспешно отказался он. — Скоро уж и на поезд.

Марфа присела напротив, утерлась краем передника. Она редко теряла способность здраво оценивать окружающее и не забывала ни о чем.

С той поры, как Антон Прокофьич сошел на станции, добрался автобусом до шахты и увидел сына в гробу, с ним никто не поговорил по-настоящему, хотя в выражениях сочувствия и не было недостатка. Все время — в нарядной, на кладбище и здесь, на поминках, — он чувствовал себя никому не нужным, переживая не только потерю сына, но и собственную отчужденность.

Словно согласившись, что ему не до чаю, Марфа раздумчиво заговорила:

— Саша-то старшой у вас?

— Нет, старшая — Верочка, — горько и через силу отозвался старик. — Замужем. В Смоленске.

— Внуки есть?

— Есть. Внучке два годика скоро.

Марфа выслушала все это с самым живейшим и неподдельным участием.

— Бабушка, стало быть, у них сейчас гостюет?

— У них, у них. А то бы совсем беда!

— Да-а, беда, — посочувствовала та. — От дочек всегда скорей деду с бабкой яблочки катятся. Будь бы Саша женатый — и от него бы тоже.

— До армии