Что они несли с собой - Тим О'Брайен

Что бы вы сделали?

Прыгнули бы? Испытали бы жалость к себе? Думали бы о семье и о детстве, о мечтах и обо всем, что оставляете позади? Было бы вам больно? Было бы это сродни смерти? Вы бы плакали, как я?..

Я попытался взять себя в руки и улыбнуться, вот только я плакал.

Теперь вы, возможно, понимаете, почему я раньше никогда не рассказывал эту историю. Суть не только в неловкости слез. Нет сомнения, и они тоже играют свою роль, но дело в параличе, сковавшем мою душу. Это было нравственное оцепенение: я не мог принять решение, не мог действовать, не мог вести себя достойно…

Я мог только плакать. Тихонько, без рыданий… всего лишь колет в груди…

На корме Элрой Бердал притворялся, что этого не замечает. Он держал в руках удочку, голову свесил на грудь, чтобы спрятать глаза. Он негромко мурлыкал монотонный мотивчик. С деревьев, с воды и с неба на меня обрушилась великая скорбь, давящее горе, горе, какого я никогда не знал раньше. И самое печальное, осознал я, заключалось в том, что Канада стала жалкой фантазией. Глупой и безнадежной. Она перестала быть шансом. Прямо там, когда берег был так близко, я уразумел, что не в силах сделать того, что следовало бы. Я не уплыву от моего городка, от моей страны и моей жизни. Я не буду дерзким. Старое представление о себе как о герое, как о человеке, наделенном совестью и мужеством, — все это не более чем мечта.

Покачиваясь на Рейни-Ривер, оглядываясь на берег Миннесоты, я ощутил, как на меня накатывает безнадежность, как я тону в ней, точно упал за борт и меня унесло серебряной волной. Мимо плыли, мелькали обрывки моей собственной истории. Я увидел семилетнего малыша в белой ковбойской шляпе и маске Одинокого Рейнджера, сжимающего в руках пару револьверов; я увидел двенадцатилетнего полузащитника Младшей Лиги, поворачивающегося отбить закрученный двойной; я увидел шестнадцатилетнего юношу, нарядившегося на первые в своей жизни танцы, такого щеголеватого в белом смокинге и черном галстуке-бабочке, волосы коротко стрижены и уложены бриолином, ботинки начищены до блеска. Вся моя жизнь, всё, чем я когда-либо был или хотел быть, словно бы выплеснулось в реку и, кружа, унеслось от меня прочь.

Я не мог перевести дыхание, я не мог оставаться на плаву, я не мог определить, в какую сторону плыть. Наверное, это была галлюцинация, но она была такой же реальной, как всё, что я когда-либо чувствовал. Я увидел, как родители зовут меня с дальнего берега. Я увидел брата с сестрой, всех жителей моего городка, мэра и всю Торговую Палату, всех моих старых учителей и подружек, а также приятелей по старшим классам. Какой-то дурацкий спортивный матч: со всех сторон люди мне что-то кричат, подбадривая меня, — громкий стадионный рев. Хот-доги и попкорн. Стадионные запахи, стадионная жара. Чирлидерши кувыркались на берегу Рейни-Ривер; у них были мегафоны и помпоны, мелькали гладкие загорелые ноги. Толпа раскачивалась из стороны в сторону. Оркестр играл военные марши. Все мои тетки и дяди были там, и Абрахам Линкольн, и святой Георгий, и девятилетняя девочка по имени Линда, которая умерла от опухоли мозга в пятом классе, и несколько сенаторов Соединенных Штатов, и слепой поэт, корябающий свои вирши, и Линдон Бейнс Джонсон, и Гек Финн и Эбби Хоффман[19], и все те мертвые солдаты, восставшие из могилы, и многие тысячи, которые позднее умрут: крестьяне со страшными ожогами, детишки без рук или ног… Да, и Объединенный комитет начальников штабов тоже там был, и пара Пап Римских, и старший лейтенант по имени Джимми Кросс, и последний уцелевший ветеран Гражданской войны, и Джейн Фонда в костюме Барбареллы, и старик, распластавшийся у загона для свиней, и мой дед, и Гэри Купер[20], и женщина с добрым лицом, которая несла зонтик, и «Государство» Платона, и миллион отъявленных патриотов, размахивающих флагами всех форм и цветов, — люди в касках, люди в банданах… Все они улюлюкали и пели и подстегивали меня выбрать один берег или другой. Я видел лица из далекого прошлого и столь же далекого будущего. Там была моя жена. Мне махала моя еще не родившаяся дочь, а два моих сына весело подпрыгивали, и строевой сержант по имени Блэйтон издевательски улыбнулся и, показав мне средний палец, покачал головой. Там был хор в ярких пурпурных одеждах. Там был таксист из Бронкса. Там был худощавый молодой человек, которого я однажды убью ручной гранатой на красной глинистой тропе у деревушки Ми Кхе.

Алюминиевая лодочка мягко покачивалась подо мной. Ветер и небо.

Я старался заставить себя перевалить тело через борт.

Я вцепился в борт лодки, накренился вперед и подумал: Сейчас!

И я попытался. Это было просто невозможно.

Столько устремленных на меня глаз — весь город, вся вселенная, я не мог рисковать поставить себя в неловкое положение. Словно те лица вдоль реки были аудиторией моей жизни, и мысленно я слышал их крики. «Предатель! — орали с дальнего берега. — Трус! Слюнтяй!» Я покраснел. Я не мог этого вынести. Мне были неприятны издевки, унижения и насмешки патриотов. Даже в воображении. До берега было каких-то двадцать ярдов, но это не придало мне дерзости. Это не имело никакого отношения к морали. Неловкость — ничего больше.

И тогда я сдался.

Я пойду на войну, я буду убивать и, возможно, умру — потому что мне неловко этого не делать.

Вот что было самое печальное. И поэтому я сидел на носу лодки и плакал. Теперь уже громко плакал. Да, я разрыдался.

Элрой Бердал продолжал удить. Он придерживал кончиками пальцев леску, терпеливо щурясь на красно-белый поплавок на воде. Взор у него был спокойный, бесстрастный. Он молчал. И он был тут, как река и солнце позднего лета. Но самим своим присутствием он обращал происходящее в реальность. Он был настоящим свидетелем. Он видел меня так же, как и Бог, или боги, которые молча следят за тем, как мы проживаем отпущенные нам сроки, как мы делаем свой выбор или не решаемся его сделать.

— Не клюет, — пробормотал он.

Некоторое время спустя старик убрал удочку и направил лодку обратно в сторону Миннесоты.

* * *

Не помню, как с ним попрощался. В последний вечер мы вместе пообедали, и я рано лег спать, а утром Элрой приготовил мне завтрак. Когда я сказал, что уезжаю, старик кивнул, будто он уже знал. Он взглянул на стол и улыбнулся.

Вероятно, чуть позже тем же утром мы пожали друг другу руки, но я это забыл. Однако я точно знаю, что к тому времени, как закончил собирать вещи, старик исчез. Приблизительно в полдень, заталкивая чемодан в машину, я заметил, что его старого черного пикапа уже нет перед главным строением. Я вошел внутрь и минут десять подождал Элроя, но с чего-то сразу решил, что он не покажется. По-своему, думал я, это уместно. Я помыл оставшуюся после завтрака посуду, бросил на кухонный стол двести баксов, которые он дал мне, сел в машину и поехал на юг в сторону дома.