Прости… - Януш Леон Вишневский

У ворот тюрьмы он появился в восьмом часу утра. От охранника узнал, что «вся Варшава искала его вчера, и какие-то важные киношишки всё названивали начальнику». На что он пробурчал, что опоздал на поезд и что Варшава подождет до следующего раза. В камере удивились его досрочному возвращению. Махинация, отбывавший срок за сбыт наркотиков, сидел с ним вот уже два года и каждый раз искал, к чему бы прицепиться, теперь не замедлил напомнить ему, что возвращаются до срока с увольнительной по краткосрочному свиданию лишь те, кто хочет втереться в доверие к начальству, «только тебе, французик, хоть ты своим французским поцелуем все начальственные жопы перелижи, всё равно придется сидеть от звонка до звонка». Ноль реакции. Провокация не удалась – еще одна печаль для Махинации, который не только никогда не получал увольнительных, но из-за постоянного нарушения режима вечно торчал в карцере.

После той ночи Винсент заснул на нарах как убитый. Днем, часа в три, в камеру неожиданно явился охранник и приказал идти вниз, на свидание. Он никого не ждал. Его сестра была у него две недели назад, а мама должна была приехать только в июле. На его день рождения. Первым делом он подумал, что это наверняка какой-то посланец из Варшавы, присланный нетерпеливым и испуганным продюсером. Он тогда работал над фильмом, который собирались послать на фестиваль в Гдыни, сильно опаздывали, а продюсеру очень был нужен хоть какой-нибудь фестивальный приз. Ведь это был не кто-то там не пойми кто, а сам шеф наблюдательного совета одного из важнейших телеканалов в Польше, человек, от которого зависят огромные потоки денег в польской кинематографии. Это его продюсерские фирмы (много фирм, а не какая-то одна) стоят за большинством фильмов, на которые народ ходит в кинотеатры. И именно этот человек неизвестно откуда надыбал информацию о нем, а в рамках программы ресоциализации устроил к себе на работу и окружил заботой. Уже одно то, что сценарии написаны человеком, сидящим за убийство – причем такое демонстративное, что Шекспир отдыхает, и совершённое руками человека, для которого язык кровавого Дантона родной язык, было лучшей рекламой и гарантировало хорошие кассовые сборы. Ему думалось, что киношник решил получить от него согласие на фильм по его биографии, а главное – по событиям сентября – октября 1991 года.

А что, мог бы получиться хит. Инкассаторы не успевали бы отвозить выручку из кинотеатров. Польша была тогда хоть и, что называется, на переломе, но всё равно на расстоянии световых лет от Европы, а тут нате вам – двойное убийство в лучших традициях Дикого Запада. Повеяло неизведанной пока и такой манящей звездностью. А ко всему фон: прекрасный классический любовный треугольник. Как у Толстого. С той лишь разницей, что всё происходит в католической – что тоже не без значения – Польше. Муж убивает жену-изменницу, а ее любовника превращает в решето. Любовник – любимый народом бард, жена – молодая привлекательная актриса, а муж – французский режиссер и к тому же любящий Польшу интеллектуал. Ну и последние капли опиума на душу зрителя: любовник – вдовец, оплакивающий преждевременно из-за инсульта ушедшую из жизни жену. Остается еще многообещающая в плане развития сюжета тема: осиротевшая семнадцатилетняя дочка барда, опекунство над которой принимает приехавшая из Франции бабушка. Убийство происходит на парковке перед культовым польским театром в центре культового польского города – Кракова, известного даже – хотя бы по названию – американцам из тех, что поумнее. Муж после убийства жены и ее любовника исчезает на полчаса, чтобы потом появиться у шерифа и просить для себя высшую меру наказания. При этом муж понятия не имеет, что электрического стула в Польше нет, потому что страна довольно продвинутая в гуманитарном отношении, практически западноевропейская. Во всяком случае, в отношении смертной казни. Потом проходит не слишком длинный процесс за закрытыми дверями, за которыми принадлежащие к национальному пантеону популярные исполнители дают показания. Муж получает «всего» пятнадцать лет, а польский народ жаждет крови, возмущается: как это так – за два польских трупа француз получает «всего пятнадцать»?! Так мало?! Ну, хотя бы пожизненное, что ли, дали, если уж нельзя повесить. Мало кто в народе знает, что муж убил жену неумышленно, а ее любовника – в состоянии аффекта. А поскольку породистой звездности в молодой свободной Польше еще тогда не было, то и СМИ по причине недоступности данных – а этика или, скорее, отсутствие журналистского опыта не позволяли пока давать высосанную из пальца информацию – перестают писать по этому делу. Дело затихает и высыхает. Народ после первого шока быстро забывает, иногда всплывет у него что-то в голове, когда по радио или по телевизору пустят одну из песен убитого любовника. Сценарий, казалось бы, достиг своей трагической мертвой точки. То-то и оно, что «казалось бы», потому что муж в тюрьме становится своего рода звездой, и дальше уже можно смело продвигать сценарий в этом направлении. После двух лет отсидки «первый по поведению среди заключенных» начинает заочно, по переписке, учиться во французском вузе. Даже начальник тюрьмы согласился и выделил одиночную камеру, а французский консул горячо поддержал и перед кем надо замолвил слово. Прекрасный сюжет для кино. Мрачная камера в краковской тюрьме на улице Монтелупи, темная ночь, маленькая лампочка бросает свет на поверхность деревянного столика, на первом плане решетка, на заднем – слегка размытый силуэт нашего героя, склонившегося над тетрадями, из дальнего конца коридора доносится гулкое эхо шагов охраны. Потом новый – для контраста с сумраком помещения – кадр: залитое солнцем здание в Париже, лучше всего здание Сорбонны. Да, Париж – самое то! Потому что он именно в министерство направил письмо с просьбой принять его в высшее учебное заведение. Впрочем, если Париж – да, то Сорбонна – нет. Потому что та школа, с которой он переписывался и которая дала ему степень магистра, была провинциальной, находящейся далеко от столицы, в небольшом Гренобле. Однако еще до того, как всплывет тема образования, надо как-то вплести благодатную в кинематографическом плане тему страданий матери. Растрогает всех, а многих даже до слез. Мать главного героя, всё еще не отошедшая от краковского потрясения, теряет терпение уже после четырех лет. Она пишет президенту Польской Республики взволнованное послание с просьбой о помиловании ее сына. Аналогичное письмо она направляет супруге президента Франции Бернадетте Ширак. Как мать матери, рассчитывая на понимание ее материнской боли и на активное заступничество. После четырех лет отсидки, хотя в приговоре значилось пятнадцать! Письмо написано по-французски, зритель видит его на столе президента уже по-польски. Фоном идет взволнованный, полный экспрессии женский голос, читающий письмо по-французски, на языке, который непонятно по какой причине кажется полякам исключительно изысканным, на первом плане – исписанный белый лист бумаги на благородной дубовой столешнице. Холеные руки президента тянутся к листку. А фоном всё тот же женский голос, читающий по-французски польские слова. «Страдание», «умоляю», «вслушайтесь в мою боль». И сразу – крупным планом: Винсент в камере на улице Монтелупи. Он тоже держит белый листок и тоже польские слова. Написанные от руки: «несоразмерный с содеянным, немилосердный приговор», «в сущности, я полагаю, что то, что делает моя мать, неуместно», «я понимаю нетерпение моих родных, но я очень прошу, чтобы их просьба о моем помиловании была оставлена без удовлетворения». Как у Иова многострадального, непоколебимо убежденного в правильности своего наказания и обрекшего себя на связанные с ним страдания. Прекрасный акт искупления. А то, что герой не верит в Бога, не играет существенной роли, и ради коммерческого успеха фильма в религиозной Польше это незначительное обстоятельство вообще можно не упоминать. Потом отдельной темой можно провести его активное участие в ресоциализации отверженных обществом. Герой, получив от Франции степень магистра, теперь обучает иностранным языкам польских уголовников. В рамках широко понимаемой ресоциализации. Причем двум языкам. На выбор: английский или французский. А можно и оба сразу, было бы желание. Сплошь покрытые татуировками бандиты со шрамами на руках и лицах хором повторяют фразы в Past Perfect Tense и старательно всё записывают в свои тетради. Прекрасная, исполненная глубоким символизмом сцена, когда Максик, Бандитик, Линза, Эвакуатор, Махинация, а с ними и Антек-Остро-Стёклышко сидят тихо, с какой-то нездешней сосредоточенностью во взгляде, плечом к плечу с охраной, в не меньшей мере сосредоточенной, рядовым Вальдеком, подхорунжим Марианом и старшим сержантом Витольдом, которым тоже захотелось приобщиться (совершенно бесплатно!) к знаниям, которыми делится этот странный, образованный и ставший польской тюремной легендой француз, уже столько лет оттрубивший за двойное убийство. Кошмарный жалкий китч! Нет! Ни за что он не согласится, чтобы его жизнь свели к такой дешевке! Ни за какие сокровища, ни за какие деньги! Нет таких пыток, под которыми он согласился бы на это. «No fucking way», как сказали бы хором, с хорошо поставленным произношением, осужденный Бандитик вместе со стерегущим его охранником Витольдом, это который старший сержант.