Нефертити. Роковая ошибка жены фараона - Олег Капустин

— Да не говори ты чепуху! — махнул на него рукой главный жрец. Он держал перед собой гроздь винограда и машинально проглатывал одну ягоду за другой, размалывая своими белыми, ещё молодыми зубами мелкие косточки. — То, что я признаю, что этот Аменхотеп, сын Хапу, умнее, талантливее и образованнее тебя, Небуненес, всем очевидно. — Дуафу сделал многозначительную паузу, иронично улыбнулся сухими тонкими губами и поднял свой длинный костлявый палец. — Однако в прошлые времена архитектор-простолюдин мог бы рассчитывать только на место твоего помощника. Он пашет на своего господина и начальника, как три буйвола вместе взятых, а все почести достаются по праву рождения и высокой должности тебе, толстобрюхий ты увалень.

— Так почему сейчас фараон отошёл от древних традиций? — взвизгнул Небуненес.

— Да потому, что времена изменились, — снова поднял палец главный жрец Амона и вновь ехидно улыбнулся, глядя острыми живыми глазками на огромный живот своего родственника. — Теперь почти все командирские должности в армии занимают простолюдины. Ведь наши изнеженные аристократы не хотят глотать пыль в дальних походах, драть глотку, командуя, мокнуть под холодными дождями страны Ретену или жариться на солнце в Нубии. Да и учиться они тоже как следует не желают. Ведь если бы ты, Небуненес, в юные годы меньше бы ел своё любимое баранье рагу с чесночным соусом, запивая его финикийским вином и любуясь танцами голых танцовщиц, а больше бы налегал на школьные премудрости, в том числе на старинные трактаты по архитектуре, то сейчас легко и свободно справлялся бы с любым поручением фараона.

— Это ты меня учить будешь, Дуафу? — совсем рассвирепел толстяк. — Да ты ешь только виноград да ещё горсть фиников с чашечкой молока в день, потому что с детства хворым был и вечно больным животом маялся. Да и танцовщицы тебя не интересуют только потому, что ты, урод тощий, всегда заглядывался на мальчиков. Будешь ещё ты меня поучать!

— Тише, тише, друзья! Что вы, право, как сопливые мальчишки, сцепились? Детство вспомнилось, что ли? Ведь вы всегда цапались, когда мы вместе играли вот в этом саду, — проговорил примирительно визирь Верхнего Египта Ментухотеп, узкоплечий томный красавец.

Все трое были родственниками и ровесниками. Так сложилось, что они, ещё не достигнув солидного возраста, уже заняли высочайшие должности в государственной машине, наследовав их у рано отправившихся в мир Осириса родителей, растративших свои не очень-то долгие годы в праздном существовании, столь характерном для фиванской столичной аристократии.

Визирь сцепил белые пальцы на ухоженных, как у женщины, руках и вывернул их так, что раздался сухой треск.

— Ну, затрещал, красавчик, — поморщился главный жрец Амона. — Значит, не знаешь, что сказать. Помнится, в школьные времена ты всегда вот так крутил пальчиками, когда совершенно не представлял, как ответить на вопрос учителя.

— Да что тут говорить?! — бросил Ментухотеп, разглядывая отражение своего изнеженного лица в полированном серебряном бокале. — Наступили для нас тяжёлые дни. А ведь кто, как не мы, цвет земли страны Кемет и опора божественной власти фараона в самом сердце нашей империи, стовратных Фивах. Ведь до чего дошло: сам царевич Аменхотеп породнился с простолюдинкой и души в ней не чает. А если бы он был наследником, то вообще скоро наступил бы конец света. Представляете себе: дочь мелкого провинциального жреца, причём ливийского происхождения, вдруг становится царицей нашей страны.

— Да лучше Аменхотеп был бы на троне! — воскликнул Небуненес и испуганно оглянулся, подрагивая жирными щеками. Но рядом никого из слуг не было, а музыкантши стояли в отдалении на ступеньках, ведущих к пруду. — Он хоть толк в жизни столичной понимает и совсем не такой солдафон, как его старший братец Яхмос, — понизив голос, продолжил главный архитектор. — Ну а жена простолюдинка не проблема. Сегодня женился на одной, завтра — на другой, благо у нас девок красивых для фараона можно найти предостаточно. Назначит главной женой какую-нибудь очередную красивую дурочку, а простолюдинку запрет с нашей помощью в дальней комнате гарема. Там она и сгинет.

— Размечтался, толстобрюхий, — проворчал Дуафу, скривив тонкие губы в ироничной улыбке. — И наш повелитель, и его старший сынок здоровы и крепки, как буйволы. Так что о таком желанном тебе фараоне, желторотом и мягкотелом Аменхотепе, придётся забыть. Разве что ввяжутся оба наших правителя в какую-нибудь новую войну, а там, в чужих землях, мало что случиться может... — воровато оглянувшись, задумчиво протянул жрец.

— Это ещё когда будет! — воскликнул Небуненес, размахивая короткими волосатыми руками. — А мне завтра перед ними нужно статую поднимать. Да такую громадину и тысяча верёвок не выдержит! Как мне завтра выкручиваться? — тоскливо запричитал толстяк.

— Ладно, пора расходиться, — проговорил Ментухотеп и снова хрустнул пальцами. — Не то шпионы фараона точно ему донесут, что мы тут в саду битый час о чём-то перешёптывались. Давайте выпьем для виду вина и по домам. Завтра и вправду тяжёлый день будет.

Вскоре аристократы разъехались, так и не решив, что же можно противопоставить зарвавшимся простолюдинам, проворно лезущим во всевозрастающем количестве поближе к престолу.

Наступило утро дня, торжественного для всей столицы. Горожане очень любили массовые работы, которые заканчивались праздниками. Как только солнце поднялось над серо-жёлтой кромкой восточных гор и затопило яркими лучами улицы и площади огромного города, люди окружили статую фараона Тутмоса Третьего, поставленную на большие деревянные салазки. К ним привязали восемь длинных канатов, за которые должны были тянуть больше тысячи человек. Молодой жрец вскарабкался на колени статуи и с большим рвением окуривал каменный лик благовонным дыханием терпентина. Второй жрец стоял у подножия и разбрызгивал воду из кувшина, смешанную с благоухающим розовым маслом. Рядом с работниками, уцепившимися за верёвки, бегал главный архитектор, толстый Небуненес, размахивая позолоченным посохом и брызгая слюной. Он пытался отдавать какие-то приказания вконец сорванным голосом, но его просто не было слышно. В конце концов высокий, загорелый до черноты приказчик решил взять инициативу в свои руки и громко рявкнул:

— Хайя!

Его поддержала толпа, расположившаяся по обочинам дороги, идущей к храму.

— Хайя! — Усиленный тысячами глоток призывный вопль облетел весь город, вспугнув множество голубей, которые тучами вспорхнули над плоскими крышами.

Рабочие упёрлись ногами в пыльную землю и, напрягая мышцы всего тела, рванули верёвки. На сотнях загорелых шей жилы надулись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Наконец-то салазки со статуей тронулись с места. Под полозья несколько человек начали проворно лить из кувшинов воду и жир, чтобы они лучше скользили. Со скрипом, хрустя о мелкие камни дороги, статуя поплыла по улицам города. Огромная толпа горожан сопровождала её приветственными криками и рукоплесканиями. Жрецы продолжали окуривать статую благовониями. Жрицы Хатхор — владычицы Фив, потрясая цитрами и трещотками, пели гимны во славу Амона и Тутмоса Третьего. Рядом извивались танцовщицы и акробаты.