Манфред - Елена Гвоздева

разговаривали в полголоса о своих проблемах. Гебитскомиссар Павлограда высказал своё недоумение по поводу, проявляемой гестапо, заботы о здоровье арестованного Сташкова:

— Какой смысл лечить его перед казнью?

— Вы не понимаете, дружище. Казнь больного и немощного человека выглядит, как избавление от мук, а не как неотвратимая кара за содеянное. Казнь должна устрашать! Только так.

— Вам виднее, — пожал плечами Циммерман.

Коренастый Антонеску заметил, что немецкие офицеры негромко переговариваются, вместо того, чтобы благородно молча скорбеть, и нахмурился.

Под звуки завершающей молитвы генерал встал на одно колено и склонил голову, как бы в назидание немцам: "Учитесь, болваны благородному поведению". Склоненные головы военных способствовали тому, что никто не смотрел вверх, а потому присутствующие не поняли, откуда появились и бесшумно планировали в знойном воздухе белые листки прокламаций. Словно белые библейские голуби, тихо опускались на кресты и могилы.

Горожане, принудительно согнанные полицаями, заметили, что листовки появились из старенькой часовни в честь иконы Богородицы "Нечаянная радость", давно заброшенной и стоявшей в глубине кладбища. Самые сообразительные среагировали первыми, понимая, что репрессии последуют неизбежно и устремились прочь. А самые смелые поднимали и бегло пытались прочесть, пока полицаи не опомнились и не стали вырывать листки из рук.

Охрана генерала моментально образовала плотное кольцо вокруг Антонеску. Лишь священники невозмутимо, словно их не касалась мирская суета, продолжали молебен слаженными голосами. Но пафос церемонии был смят: солдаты бросились собирать листовки, унтеры суетились, выкрикивая команды, полицаи принялись отгонять толпу горожан к воротам.

Никто не осмелился забрать лист из рук кондукатора, а он с интересом рассматривал явно свой карикатурный портрет с гипертрофированным носом, пытаясь вникнуть в смысл текста под рисунком.

"В генерале Антонеску

Мало толку, много блеску.

Здесь могилок миллион

Освятить приехал он.

Наш Антонеску томненький

В надежде на Святых.

Живой — среди покойников

И труп среди живых".

Кондукатор внезапно развернулся и, даже не глянув в сторону хозяев города, резко приказал водителю:

— Вперед! К машине.

Автомобиль не притормозил у здания Управы на Соборной площади, пронёсся мимо резиденции Гебитскомиссара, где был приготовлен приём в его честь.

Вернувшийся с кладбища Циммерман тоскливо обвёл взглядом зал, роскошно украшенный лучшими цветами, и вздохнул: "Да, скверно. Могут ведь, и турнуть отсюда из-за этого румынского павлина. Тьфу ты! СД совсем мышей не ловит".

Полицаи вытряхнули из часовни весь хлам, но ничего полезного для поиска храбрецов не нашли.

Клара горестно подумала: "После такой пощечины расправа над населением неизбежна".

Перед возвращением в Днепропетровск, Мульде вызвал штурмбанфюрера фон Экке:

— Оставляю вам в помощь моего следователя. Обер штурмбанфюрер Лунде — один из самых опытных моих сотрудников, его распоряжения извольте выполнять незамедлительно! Ваша активность в поисках виновных нашего позора перед румынами будет отражена в его рапортах. Наш агент Мартынов прибудет сюда завтра, своё задание — поиск Сташкова он выполнил с блеском. Учитесь! Обеспечьте всяческое содействие!

Курт фон Экке стоял навытяжку, он готов был на всё, лишь бы избежать отправки на фронт.

Издевательские стишки уже пошли в народ, пересказывались шёпотом друг другу на ухо, поднимали настроение неунывающей молодёжи. Ничего не обнаружив в часовне, гестапо арестовало всех кладбищенских нищих, о чём было доложено Циммерману. Зальцнер позвонил из Днепропетровска как раз в тот момент, когда Клара была в кабинете Гебитскомиссара. Выслушав сбивчивые заверения о том, что посты жандармов усилены и ведутся поиски, Зальцнер заорал из трубки:

— К чёрту! Немедленно поднимите архивы местной газетенки и просмотрите в подшивках: кто из писак публиковал свои стишки при большевиках! Пасквиль на генерала явно дело их рук!

Клара делала вид, что смотрит в окно, стараясь не пропустить ни слова из телефонной мембраны.

"Ах ты! Колю срочно нужно спрятать на Хуторах. Он не успел уехать в эвакуацию, но зато успел сжечь старые подшивки из подвалов редакции. А ведь довоенные газеты наверняка остались в городской библиотеке. Хоть фашисты и сожгли часть книг, многое жители успели спрятать по домам. Пока нет униформы, спрячем Колю среди жандармов и, под видом проверки на Хуторах, перевезём в сопровождении жандармов к надежным людям. Мало ли, кто-нибудь захочет выслужиться и донесёт".

Не уберегли.

Шуть

Местного поэта знали многие. Шуть Николай Иванович родился 25 ноября 1918 года. Николай был известен большинству жителей — в маленьком городке поэты на виду. Четыре месяца подпольщики прятали Николая у надёжных людей. Парня схватили по доносу в декабре 1942 года. В гестапо несколько часов пытали, заставили босиком стоять на битом стекле. Вместе с надрывным кашлем выходила кровь, и, казалось это кровь из раскромсанных ступней.

Глядя в крошечный квадрат окна под потолком, Николай думал: "Ну, что же, многие знаменитые поэты умерли молодыми. Даже странно, мои стихами заполнены листовки, многие догадываются, кто автор, но никто меня не выдал. Всё же люди лучше, чем о них принято думать. Просто сволочи заметнее".

Именно сволочи и предатели были персонажами многих его насмешливых творений.

Николай вздохнул, низко опустил голову. Похоже всё. Нет шансов вырваться из фашистского "профилактория", как цинично называл Экке камеры в подвале гестапо.

Решил напоследок поднять настроение товарищам по камере, негромко прочёл несколько стихов.

Один из парней с разбитой губой пренебрежительно махнул рукой:

— Та-а, стишки. Вот в листовках я помню, какой-то поэт припечатал! Так это да-а!

Мужичок в потертом ватнике оживился:

— Знатно приложил холуёв немецких!

Николай процитировал:

— В текст присяги мы добавим

К мерзкой вашей бумажонке:

«Вас, прохвостов, не оставим,

Выпустим из вас душонки!»

— Во-во! Точно! Там ещё были слова присяги для полицаев!

Николай встал:

— Я буду помогать гнать в рабство

Украинский народ, его детей,

С бандитами, убийцами вступаю в рабство,

Мой долг теперь — пытать и вешать матерей.

— Так… это что? Твои? — ошалело спросил парень.

— Да, — кивнул Николай.

— Братишка, — растроганно пробормотал сокамерник, — дай пожму твою руку.

Люди окружили поэта, жали руку, хлопали по плечу, выражая восхищение. Кто-то вспомнил историю с румынским кондукатором на кладбище.

Подошёл Павел Кузьмич Дахно, обнял. Поэт хорошо знал его по театру.

— А вы … как …?

— Меня выдал Дудка.

— А меня … наверное, кто-то из редакции, впрочем, теперь уже не важно…

После жестокого допроса ноги кровоточили.

"Въелись в тело пыток ножи,

Мучит собачий вой

Родине нужно, чтоб я не жил?

Смерть! Приходи за мной!

В саван белый потом окутает

Мою душу и тело лёд.

Но не сгину я смертью лютою,

Ведь Отчизны тепло сберёг!

Очень больно, и слёз мне не скрыть,

Но я вижу дорогу-беседу…

Нынче можно влюбленному быть

Кроме Родины, только в Победу.

Николай