Отпущение грехов - Марина Серова

– А как же. Вдруг вас за соседним углом поджидает теплая компания автоматчиков, и мы с тобой даже потолковать не успеем, не говоря уж о чем-то более существенном… типа поужинать, – лукаво добавил он, а потом, как-то сразу посерьезнев, решил: – Ладно, трогаем отсюда… хоть в Большой театр, но только подальше от милых подручных милого друга Леньки.

– Тогда держись за мной, – проговорила я и сорвала машину с места так, что завизжали шины, а вяло тычущийся носом в собственную грудь Докукин подскочил на месте и разразился тирадой, из коей красноречиво следовало, что его машина досталась ему тяжким и непосильным трудом и потому обращаться с ней следует аккуратно, как… даже сравнить не с чем…

* * *

– Куда мы едем? – спросил он после минутного молчания – уже после того, как я проигнорировала его причитания касательно тяжкой судьбы вверенного ему судьбой «Хендэя».

– А ты куда думаешь?

– Н-не знаю… может, по тетям?

– Ну уж нет, – проговорила я. – По тетям… определение-то какое выискал.

– А куда? – беспомощно спросил он.

– К тебе домой, куда же еще.

– В-в-в… в Заречный?

– У тебя есть другой дом? – еврейским контрвопросом ответила я.

Сложно даже описать, какое смятение появилось на его крысиной мордочке, когда я заявила ему, что мы едем прямиком в Заречный.

– Н-нет, – замотал головой Коля, а потом из него на манер рвотных спазмов, хрипло распирая гортань, вырвалось какое-то дребезжащее сипение и бульканье… он сделал даже попытку выскочить на ходу из машины, но я вовремя схватила его за плечо и тряхнула так, что едва не вытрясла душу из тщедушного тельца. Он что-то сдавленно заверещал, но угомонился.

– Не дури, Докукин, – произнесла я. – Не сегодня-завтра тебе придется возвратиться туда. И чем скорее это произойдет, тем лучше.

Он сжался, а потом сказал, что лучше бы я оставила его у Ольховика: там хотя бы светло, тепло и безопасно.

При слове «безопасно» я покосилась на него как на полоумного, но увидела в маленьких водянистых глазках такую мольбу и такой всепоглощающий безотчетный страх, что подумала: быть может, ему в самом деле было там куда более комфортно, чем в Заречном – поселке на самом краю города, в котором после девяти часов вечера на улицах не оставалось ни души… с затопленным кладбищем и старухами, которые рубят себе руки и умирают на пороге собственного дома.

Я невольно содрогнулась, только допустив, что хоть что-то из рассказанного Докукиным – этим материалистом из материалистов! – могло быть правдой… Мало ли в наше время чудес, которые долгое время считаются бессмысленными, нелепыми, абсурдными небылицами, а потом выплывают во всей красе – и оказывается, что тот смех, который так долго расточали в адрес считавшегося невозможным явления, может легко оборачиваться воплями и стылым заматерелым ужасом в широко распахнутых глазах.

– Ты не понял, – наконец произнесла я. – Я переночую с тобой.

Он медленно повернулся и измученно – вероятно, тут больше ипохондрии, чем реального физического страдания, – спросил:

– Правда?

– С тех пор как ты предложил мне руку и сердце, я не могу говорить тебе неправду, – не удержалась я от иронии: ну не люблю, когда давят на жалость и строят из себя пресвятого мученика Себастьяна. – Более того, твоя безопасность гарантирована: с нами едет Курилов, и, по всей видимости, он тоже захочет у тебя переночевать, потому как я изложила ему твои страшилки… а этот товарищ таков, что с ним предпочтет не связываться самый отчаянный черт – если он действительно повадился бродить по Заречному.

– Если бы ты побывала там, не стала бы так шутить, – проговорил он и отвернулся. Потом, все так же не смотря на меня, спросил: – Этот Курилов… он что, твой любовник?

– Ты то целомудрен до неприличия, Коля, то начинаешь говорить пошлости, – улыбнулась я, резко выворачивая на оживленную трассу Новоастраханского шоссе. – Этот мой любовник, как ты говоришь, этот Курилов… я не видела его больше года, он только сегодня приехал в наш город и, между прочим, тут же принял участие в не самом безопасном мероприятии. Неизвестно, что бы произошло с тобой, не помоги мне Костя. И это, заметь, совершенно бескорыстно. Так что если ты собираешься дуться на Константина только потому, что он есть, – это совершенно напрасно и неуместно.

– Угу… – мрачно протянул Докукин.

– Кстати, – я невольно улыбнулась, – где тебя выучили так быстро бегать?

– А-а… это в секции. Я же кандидат в мастера спорта по легкой атлетике.

– Да ну?

– А это когда еще живы были родители… они все думали, куда бы меня отдать, а то совсем, как они говорили, тщедушный… в бокс нельзя, в плавание – комплекцией не вышел, разве что только в шахматы… фигурки передвигать. А потом отдали в легкую атлетику. Ну вот… я и стал бегать на стайерские дистанции.

– А что же дальше не бегаешь?

– Да ну их, – махнул рукой Докукин. – Я все время выигрывал, потому что половина моих соперников от смеха сходила с дистанции. Говорили, что у меня очень оригинальный стиль бега.

Я вспомнила, как комично мельтешили сегодня на бегу, разлетаясь во все стороны, ручки-ножки Докукина, и мысленно присоединилась к былым соперникам Коли по беговым дорожкам: с таким человеком бежать рядом просто невозможно…

* * *

Поселок Заречный был в самом деле довольно мрачным и безлюдным местом.

Он располагался на самой окраине Заводского района города – района, заслуженно снискавшего себе репутацию наиболее криминального. Как будто бы неподалеку, а на самом деле не меньше чем километрах в трех-четырех, а то и пяти от Заречного, на мрачном фоне дымного неба четко прорисовывались контуры двух огромных труб, над которыми непрестанно стояли султаны густого черного дыма. Там находился крекинг-завод. Гарь и чад от него беспощадными удушливыми щупальцами спрута расползались по всему микрорайону, отравляя и без того несладкую жизнь местных обитателей.

А обитали в Заречном преимущественно люди преклонного возраста. Сам поселок, по сути, представлял собой скопище сбитых у волжского побережья деревянных и кирпичных домишек, преимущественно одноэтажных. Мрачное двухэтажное здание котельной стояло на правах местного небоскреба. Мимо него пробегала давно заброшенная, проржавевшая ветка железной дороги, обрывавшаяся у причала, который, как это ни банально звучит, тоже не функционировал.

То, что в Заречном с удивительной скромностью именовалось дорогой, представляло собой труднопроходимый микст полосы препятствий (в том числе водных – огромных зловонных луж с бензиново-мазутными разводами) и исполосованного гусеницами танкодрома. Сказать, что на этой дороге было много выбоин, ям и колдобин, – значит погрешить против истины. Она сама была одна сплошная выбоина.

Тем более, что асфальт на ней встречался только эпизодически и фрагментарно.