Циники - Анатолий Мариенгоф

– Ольга, мы, кажется, не найдем пуховых носков.

Она не отвечает.

Мороз, словно хозяйка, покупающая с воза арбуз, пробует мой череп: с хрупом или без хрупа.

Женщина в каракулевом манто и в ямщицких валенках держит на плече кувшин из терракота. Маленькая девочка с золотистыми косичками и провалившимися куда-то глазами надела на свои дрожащие кулачки огромные резиновые калоши. У нее ходкий товар. Рождающемуся под Сухаревской башней буржуа в первые пятьдесят лет вряд ли понадобятся калоши ниже четырнадцатого номера.

– Ольга, как вы себя чувствуете?

– Превосходно.

Физиономия продавца бархатной юбки белее облупленного крутого яйца. Я сумасшедше принимаюсь растирать щеки обледенелой перчаткой.

– А вот и пуховые носки.

Я оборачиваюсь. Что за монах! Багровый нос свисает до нижней губы. Не мешало бы его упрятать в голубенький лифчик, как грудь перезрелой распутницы.

Во мне бурлит гнев. У такого монаха, мне думается, я не купил бы даже собственной жизни.

Ольга мнет пух, надевает носки на руку.

– Тепленькая…

Я пытаюсь обратиться к ее революционной совести.

Она сует мне купленные носки и предлагает ехать обратно на трамвае, «так как сегодня его последний день».

После случая с ангорскими рейтузами я твердо решил раз и навсегда отказаться от возражений.

В течение получаса нам довелось переиспытать многое: мы висим на подножке, рискуя оставить пальцы примерзшими к железу; нас, словно марлевые сетки, пронизывает ледяной ветер на задней площадке; нас мнут, комкают, расплющивают внутри вагона, и только под конец удается поблагодушествовать на перинных коленях сухаревской торговки селедками.

Я не могу удержаться, чтобы не шепнуть Ольге па ухо:

– Однако даже в революции не все плохо. Уже завтра, когда она прекратит трамвайное движение, я прощу ей многое.

28

Марфуша докрасна накалила печку. Воздух стал дряблым, рыхлым и потным. Висит на невидимой веревке – темной банной простыней.

Ольга сидит в одних ночных сафьяновых туфельках, опушенных белым мехом. Ее розовая ступня словно в пене морской волны. На голых острых коленях лежит шелковая ночная рубашка, залитая топленым молоком кружев. Рубашка еще тепла теплотою тела.

– Ольга, что вы собираетесь делать?

– Ловить вшей.

– Римский натуроиспытатель Плиниус уверял, что мед истребляет вошь.

– Жаль, что вы не сказали этого раньше. Мы бы купили баночку на Сухаревке.

– Я завидую, Ольга, вашему страху смерти.

– Раздевайтесь тоже.

– Ни за что в жизни!

– Почему?

– Я буду вам мстить. Я хочу погибнуть из-за пуховых носков вашего любовника.

– Считайтесь с тем, что ваш тифозный труп обкусают собаки. Несколько дней тому назад товарищ Мотрозов делал доклад в Московском Совете о похоронных делах. В морге нашего района, рассчитанном на двенадцать персон, валяется триста мертвецов.

– О-о-о!

– Вынесено постановление «принять меры к погребению в общих могилах, для рытья которых применять окопокопательные машины».

Впечатление потрясающее. Я вскакиваю и с необъяснимой ловкостью циркового шута в одно мгновение сбрасываю с себя пиджак, жилетку, воротничок, галстук и рубашку.

Ольга торжествует.

Я шиплю:

– Какое счастье жить в историческое время!

– Разумеется.

– Воображаю, как нам будет завидовать через два с половиной века наше «пустое позднее потомство».

– Особенно французы.

– Эти бывшие ремесленники революции.

– Почему «бывшие»?

– Потому что они переменили профессию.

Ольга роется в шелковых складках:

– Не думаете ли вы, что они к ней вернутся?

– Вряд ли. Французы вошли во вкус заниматься делом.

Кружево стекает с ее пальцев и переливается через ладони:

– Это все от ненависти к иностранцам.

– Да. Чтобы не покупать у немцев пирамидон и у нас сливочное масло.

– Но мы им отомстим.

– Каким образом?

– Мы их попробуем уговорить питаться нашими идеями. Несмотря на всю свою скаредность, французы довольно наивны. Они уже теперь учатся у нас писать романы таким же дурным литературным стилем, как Толстой, и так же скучно, как Достоевский. Но, увы, им это не удается.

Мы ведем разговор в полутонах и улыбке, сосредоточенно охотясь за «врагами революции». Но мне в жизни безумно не везет. Первую вошь ловит женщина.

– Ольга, если вы жаждете славы, не убивайте ее. Поступите, как император Юлиан. Вошь, свалившуюся с головы, он впускал себе обратно в бороду. И верноподданные прославили его сердце. Надо уметь зарабатывать бессмертие. Способ Юлиана не самый худший.

Ольга не желает бессмертия. Она даже не верит мне, что творец Вселенной при создании этого крохотного чудовища был остроумнее, чем когда-либо. Я почти с поэтическим вдохновением описываю острую головку, покрытую кожей твердой, как пергамент; глазки выпуклые, как у еврейских красавиц, и защищенные движущимися рожками; короткую шею, наконец, желудочек, работающий молниеносно. Наша кровь, сперва густая и черная, становится уже красной и жидкой в кишечках и совсем белой в жилочках.

– А это замечательное туловище, покрытое тончайшей прозрачной чешуйкой, с семью горбиками на боках, благодаря которым чудовище может с комфортом располагаться и удерживаться на наших волосах! А эти тонюсенькие ножки, увенчанные двумя ноготками!..

– Достаточно.

Я умолкаю.

Поразительное насекомое гибнет под рубиновым ноготком моей жестокосердой супруги.

29

Совет Народных Комиссаров постановил изъять из обращения в пассажирских поездах вагоны первого и второго класса и принять немедленно меры к переделке частей этих вагонов в вагоны третьего класса.

30

В ближайшее время предполагается пустить в ход паровичок, который заменит собой трамвай по линии от Страстного бульвара до Петровско-Разумовского.

31

С завтрашнего дня прекращается освещение города газом.

32

Представители Союза работников театра заявили в Совете Рабочих Депутатов, что «в случае совершенного прекращения тока в Москве театры примут меры для замены электричества другим освещением».

33

На 23 февраля объявлена всеобщая трудовая повинность по очистке улиц от снега и льда для всего «мужского и женского здорового населения в возрасте от 18 до 45 лет».