Игры политиков - Дик Моррис

А у Чемберлена тем временем ничего не получалось. Еще в первые дни войны Черчилль внес предложение захватить и заминировать гавань в Нарвике (Норвегия), дабы предотвратить транспортировку шведской руды в Германию. Но с самого начала операция пошла вкривь и вкось. Французы медлили с присоединением к операции, а англичане послали неопытных, плохо обученных солдат территориальных войск — лучшие силы патрулировали берега Франции. К тому же ближайшее окружение Черчилля — да и сам он — недооценивали значение авиации при проведении операций на море. И главное, та же самая мысль и в то же самое время пришла в голову Гитлеру, и он опередил союзников, оказавшись в Норвегии первым.

А потом уже стало не до разборок, кто прав, кто виноват, ибо эта беда ушла в тень куда более страшной катастрофы — вторжения вермахта во Францию.

После того как немцы начали продвигаться в глубь Франции с севера, отрезав от основных сил британские и французские войска в Бельгии и северных провинциях, стало ясно, что Британию ждут поистине тяжелейшие испытания. Когда в мире грохочет война, на выборы нет времени, да и нужды нет. И вот наконец-то Чемберлен отступил в сторону и передал бразды правления Черчиллю — последний сформировал из представителей лейбористов и консерваторов правительство национального единства, которое продержалось всю войну.

Впоследствии Черчилль так передавал свои чувства в момент обретения власти: «В ночь на десятое мая, в самом начале этого исторического сражения, я стал во главе государства… Все эти последние суматошные дни политического кризиса пульс у меня не участился ни на единый удар. Я воспринимал все, как оно было. Но от читателей этих правдивых страниц я не могу утаить тот факт, что, отправляясь в постель около трех часов утра, я испытывал глубочайшее облегчение. Наконец-то у меня появилась возможность направлять все происходящее. Чувство у меня было такое, словно я шагаю рука об руку с Судьбой и что вся прожитая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и этому испытанию. Одиннадцать лет, проведенных в «политической пустыне», избавили меня от интереса к заурядным партийным распрям. Предупреждения, которые я делал на протяжении последних шести лет, были столь многочисленны, столь развернуты и столь ужасно оправдались, что отрицать это невозможно. Меня нельзя было упрекнуть ни в том, что война разразилась, ни в том, что я желал подготовки к ней. Я считал, что готов к тому, что меня ожидает, был уверен, что с задачей справлюсь. Потому, пусть и в нетерпеливом ожидании утра, спал я спокойно и никакой потребности в сладких грезах не испытывал. Факты лучше грез».

Перед лицом явной враждебности Черчилль решительно обратился к парламенту с призывом «поддержать формирование правительства, выражающего единую и твердую решимость нации довести войну с Германией до победного конца. Ничего, кроме крови, упорного труда, слез и пота, предложить мне нечего, — продолжал он. — Но мы победим… победим, чего бы это нам ни стоило».

На сей раз французы, сражавшиеся с немцами в Первую мировую четыре года, не продержались и шести недель, после чего стало ясно, что англичанам придется противостоять нацистской агрессии в одиночку. В этот трудный час нация наконец повернулась лицом к человеку, взошедшему на трон, которого он так страстно, буквально печенками, домогался с самого начала войны, — Уинстону Черчиллю. Именно благодаря триумфу последующих лет образ его навеки отпечатался в нашем сознании как воплощение британского народа: сигара в зубах, стек в руке, котелок, по-бульдожьи выпяченный подбородок. Перед лицом кризиса и трудного вызова он стал символом британского упорства и неустрашимого, даже какого-то радостного свободолюбия.

Мало кто из политических деятелей пребывал в безвестности столько же, сколько Черчилль после поражения при Дарданеллах. В нем видели опасный анахронизм, пример имперского мышления, человека, готового в любой момент взяться за оружие и неохотно идущего на переговоры. Личность чрезмерно эксцентричная и прямолинейная, Черчилль на протяжении всех 1930-х годов неизменно оказывался за бортом правительства консерваторов. В глазах многих он был скорее неприятным напоминанием о прошлом, нежели предвестником будущего.

Так что же, лишь критическое положение, в какое попала страна, заставило англичан повернуться к нему? Каким образом этот пророк мрака, без устали твердивший об опасности, исходящей от Германии, внезапно сделался таким ярким воплощением оптимистического духа, что теперь от него зависела вся нация?

Конечно, отчасти дело заключается в том, что Черчилль был единственным из английских политиков, кто ожидал войну и призывал к ней должным образом готовиться. В то время как вся Англия ратовала за примирение, он, едва ли не в одиночку, призывал к реализму и перевооружению — и он, едва ли не единственный, оказался прав.

Но вместе с меняющейся действительностью Черчилль менялся и сам. Его милитаристские наклонности больше не казались чистой манией, порожденной ностальгией и близорукостью; по мере нарастания угрозы они приобретали и актуальность, и основательность. И по прошествии недолгого времени англичане убедились в том, что сила характера и уверенность, излучаемые этим человеком, могут стать залогом национального спасения. В конечном итоге Черчилль достиг вершин власти не только потому, что оказался прав, утверждая, что политика примирения с Германией — политика тупика, но и потому, что сумел за эти восемь месяцев вдохнуть в англичан свой оптимизм, решимость и силу.

Следует также признать, что возвышение Черчилля не было ни случайностью, ни просто результатом действия объективных исторических сил. Перед нами человек, который использовал свое положение для борьбы за пост премьер-министра, полагаясь в буквальном смысле на собственные достоинства. За первые восемь месяцев войны он сумел превратиться из лидера фракции в лидера нации, главным образом благодаря тому, что угадал потребности нации и предложил то, что ей нужно.

Он не изменил своих взглядов. Он просто отфокусировал их — так фокусируют линзы бинокля — вдаль либо на близкое расстояние. Задача сохранения империи стала актуальной задачей спасения демократии. Его поглощенность проблемами обороны представлялась ныне не только разумной, но и жизненно необходимой. Его беспокойный ум, таивший ранее в глазах многих угрозу, теперь сделался якорем спасения, альтернативой застою и поражению. Его воинственная риторика превратилась в оптимизм, упрямство — в упорство.

Добился Черчилль первенствующего положения и потому, что был единственным, кто смог убедить американцев вступить в войну. С самого ее начала Черчилль ощущал тактичную поддержку со стороны президента Рузвельта — сохраняя корректные и даже сердечные отношения с Чембер-леном и его правительством, Рузвельт в то же время адресовался и непосредственно к Черчиллю в бытность того первым лордом адмиралтейства.

У этих деятелей была одна родственная черта — любовь в морю и флоту. Ведь Рузвельт начинал свою политическую карьеру в качестве заместителя военно-морского министра США в то самое время, как Черчилль возглавлял адмиралтейство. Прозрачно намекая на их общую привязанность, Черчилль подписывал свои письма Рузвельту просто «Моряк», а после назначения на пост премьер-министра — «Бывший моряк».