Хрупкие вещи - Нил Гейман

С. М. майор (в отставке)

Бейкер-стрит,

Лондон, Новый Альбион, 1881

The Fairy Reel

Перевод. Н. Эристави

2007

Когда бы снова я молод был,

И верил бы снам, и не верил бы смерти,

Я б сердце свое пополам поделил,

Чтоб быть среди вас хоть полжизни, поверьте!

Полсердца осталось на ферме моей,

Чтобы об эльфах страдать неустанно,

Полсердца крадется меж серых теней,

По тропке лесной, извилистой, тайной.

Когда бы встретил эльфийку я,

Я б стал целовать ее, робок и жалок.

Она же орлов созвала бы, друзья,

И к древу в огне меня приковала!

И коль из черных сетей ее кос

Глупое сердце мое рвалось бы,

Она б его заперла в клетку из звезд,

И я бы оставил мольбы и просьбы.

Когда бы я опостылел ей,

Она б мое имя забыла даже,

А сердце бы кинула средь ветвей

Костра, вкруг которого эльфы пляшут.

Пусть с сердцем играют они моим,

Пускай его вытянут нитью гибкой,

Пускай обратят его в прах и дым,

Пускай струною натянут на скрипку!

Пусть день и ночь на сердце-струне

Играют они мелодии странные,

Чтоб каждый сгорал в них, точно в огне,

Чтобы плясал, пока ноги не ранит!

Вот – скрипка и танец ведут свой спор,

Чтоб эльфы летели в пламенном риле,

Чтоб в их очах, золотых, как костер,

Огни негасимые проступили!

Но стар я. Уж зим шестьдесят назад

Утратил я сердце свое без возврата,

Что ночь – несется оно сквозь ад,

Мелодий странных за гранью заката.

Я сердце свое разделить не посмел, –

Скитаюсь, слепец, одинок и беден...

К луне ущербной я не взлетел,

А солнцу неведом эльфийский ветер!

О вы, кто не слышит Эльфийский рил –

Похитят сердца ваши скоро, поверьте!

Да, молод был я, и глуп я был,

Оставьте ж меня в одиночестве смерти!

October in the Chair

Перевод. Н. Гордеева

2007

Посвящается Рэю Брэдбери

В председательском кресле сидел Октябрь, и вечер выдался прохладным: листья – красные и оранжевые – облетали с деревьев в роще.

Их было двенадцать. Они сидели вокруг костра и жарили на огне большие сосиски, которые шипели и плевались соком, стекающим на горячие поленья. Они пили яблочный сидр, освежающий и прохладный.

Апрель впилась зубами в сосиску, та лопнула, и горячий сок полился по подбородку.

– Проклятие, черт ее раздери, – сказала она.

Коренастый Март, сидевший рядом, рассмеялся, гулко и похабно, а потом вытащил из кармана огромный несвежий носовой платок.

– Держи, – сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

– Спасибо. Кажется, я обожглась из-за этого чертова мешка из-под кишок. Завтра будет волдырь.

Сентябрь зевнул.

– Ты такой ипохондрик, – сказал он через костер. – И такая вульгарная. – У него были тонкие усики и залысина спереди, отчего его лоб казался высоким, а он сам – мудрым не по годам.

– Отстань от нее, – сказала Май. У нее были темные волосы, короткая стрижка и удобные ботинки. Она курила маленькую сигариллу, дым которой пах ароматной гвоздикой. – Она просто слишком чувствительная.

– Пожалуйста, – протянул Сентябрь. – Давай вот без этого.

Октябрь, который ни на секунду не забывал, что сегодня он председательствует на собрании, отхлебнул сидра, прочистил горло и сказал:

– Ладно. Кто начинает? – Кресло, в котором он сидел, было вырезано из цельной дубовой колоды и отделано ясенем, вишней и кедром. Остальные сидели на пнях, равномерно расставленных вокруг небольшого костерка. За долгие годы эти пни стали гладкими и уютными.

– А протокол? – спросил Январь. – Когда я сижу в председательском кресле, мы всегда ведем протокол.

– Но сейчас в кресле не ты, да мой сладкий? – насмешливо осведомился Сентябрь, ироничное элегантное создание.

– Надо вести протокол, – заявил Январь. – Без протокола нельзя.

– Как-нибудь обойдемся, – сказала Апрель, запустив руку в свои длинные светлые волосы. – И я думаю, начать должен Сентябрь.

– С большим удовольствием, – горделиво кивнул Сентябрь.

– Эй, – вмешался Февраль. – Эй-эй-эй. Я не слышал, чтобы председатель это одобрил. Никто не начинает, пока Октябрь не скажет, кто именно начинает, а после этого все остальные молчат. Можем мы сохранить хотя бы какое-то подобие порядка? – Он обвел взглядом собравшихся, маленький, бледный, одетый во все голубое и серое.

– Хорошо, – сказал Октябрь. Борода у него была разноцветная, словно роща по осени – темно-коричневая, оранжевая и винно-красная давно не стриженная путаница на подбородке; щеки – красные, точно яблоки. Он был похож на хорошего доброго друга, которого знаешь всю жизнь. – Пусть начинает Сентябрь. Лишь бы уже кто-то начал.

Сентябрь положил в рот сосиску, элегантно прожевал, проглотил и осушил кружку с сидром. Потом встал, поклонился слушателям и начал:

– Лорен де Лиль был лучшим поваром в Сиэтле, по крайней мере он сам так считал, а звезды Мишлен на двери ресторана это подтверждали. Он был замечательным поваром, это правда. Его булочки с рубленой ягнятиной выиграли несколько наград, его копченые перепела и равиоли с белыми трюфелями «Гастроном» назвал десятым чудом света. А его винные погреба... ах, его винные погреба... его гордость и страсть.

И я его понимаю. Последний белый виноград собирают как раз у меня, и большую часть красного: я знаю толк в хороших винах, ценю аромат, вкус, послевкусие.

Лорен де Лиль покупал свои вина на аукционах, у частных лиц, у дилеров с репутацией. Он настоятельно просил, чтобы ему выдавали генеалогический сертификат каждой бутылки вина, потому что мошенники, увы, попадаются слишком часто, и особенно если бутылка вина продается за пять, десять или сто тысяч долларов, фунтов или евро.

Истинной жемчужиной его коллекции – ее бриллиантом – была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. Редчайшее из редчайших вин. Бутылка стоила сто двадцать тысяч долларов, хотя, если по правде, это вино было бесценным, потому что в мире сохранилась всего одна бутылка.