Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

Конечно, такие инциденты происходили не везде и не каждый день. Годами жизнь протекала относительно спокойно, некоторые районы вообще не знали насилия, между представителями различных религий завязывались дружеские отношения, заключались браки. Но ощущения полной безопасности не было никогда. Люди могли быть великодушными или равнодушными, местного пастора или священника могли уважать и католики, и лютеране, и кальвинисты, однако повсюду зачинались — где скрыто, а где явно — очаги большого пожара, который была неспособна предотвратить немощная и раздираемая конфликтами центральная власть.

Неуклонно деградировали интеллектуальные, моральные и социальные стандарты жизни. То там, то здесь появлялись великие таланты: композитор и органист Генрих Шютц в Саксонии, поэт Мартин Опиц в Силезии, зодчий Элиас Холль в Аугсбурге, теолог Иоганн Валентин Андреа в Вюртемберге. Но их было не много — можно сказать, единицы. Безусловно, попытки улучшать систему образования и развивать национальную культуру предпринимались, а результат был ничтожный. Как в политике, так и в интеллектуальной и социальной жизни отражалось соперничество между Францией и Испанией. При императорском дворе искусства, манеры, моды перенимались у испанцев, княжеские дворы в Штутгарте и Гейдельберге ориентировались на французов. Дрезден и Берлин пренебрегали чужеземным влиянием, предпочитая жить в интеллектуальных потемках. Музыка, танцы, поэзия импортировались из Италии, живопись — из Нидерландов, любовные романы и моды — из Франции, спектакли и даже актеры — из Англии. Мартин Опиц горячо выступал за то, чтобы немецкий язык служил средством литературного творчества, а сам писал стихи на латыни, зная, что только так он станет известен. Принцесса Гессенская сочиняла вирши на итальянском языке, курфюрст Пфальцский составлял любовные послания по-французски, а его жена, англичанка, так и не соизволила научиться говорить по-немецки.

В ту эпоху Германия больше славилась своим пристрастием к еде и выпивке. «Вол перестает пить, как только утолит жажду, — говорил один француз. — Немцы же лишь после этого начинают пить по-настоящему». Испанских и итальянских путешественников всегда поражали в Германии неуемный аппетит и немногословность людей, которые могли часами есть, пить и молчать под оглушительный грохот духового оркестра[45]. С таким мнением согласны и сами немцы. «Мы, немцы, съедаем наши деньги» — гласит местная поговорка[46]. «Valeteet inebriamini»[47] — такими словами заканчивал послания друзьям один князь, который всегда был навеселе[48]. Ландграф Гессенский учредил «Общество воздержания», но его первый же президент умер от чрезмерного возлияния[49]. Людвиг Вюртембергский на спор перепивал своих собутыльников, доводя их до потери сознания, а сам оставался достаточно трезвым для того, чтобы дать команду развезти их по домам в телеге в компании с поросенком[50]. Зеленому змию поклонялись все слои общества. Молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после попойки, развлекались тем, что врывались в дома добропорядочных бюргеров и вышвыривали их на улицу. Устраивая свадьбу, крестьянин в Гессене мог потратить на еду и питье все, что накопил за год, и свадебный кортеж прибывал в церковь, уже изрядно наклюкавшись[51]. В Баварии и — с меньшим успехом — в Померании власти пытались бороться с этим злом, вводя декретами различные ограничения[52].

Интеллигентный немец вряд ли стал бы гордиться репутацией обжор и пьяниц. Однако среди более простых патриотов можно было обнаружить стремление прославлять влечение к мясным блюдам и спиртным напиткам как национальную особенность. Они всегда могли сослаться на авторитет Тацита: согласно римскому историку, их предки вели себя точно так же. Эта своеобразная разновидность расового национализма, позднее достигшая в Германии своего логического апогея, зародилась в XVI веке. Арминий превратился в Германа и уверенно возводился в ранг национального героя, а один мыслитель взялся доказывать, что германская раса произошла от четвертого сына Ноя, появившегося на свет после потопа[53]. Со словом «Teutsch» связывалось все, что можно отнести к категории честности и мужественности, и правитель, желавший заручиться народной поддержкой, должен был апеллировать к германской крови и германским добродетелям и доказывать, что у него в избытке имеется и то и другое. Национальное самосознание сохранялось независимо от обстоятельств и служило чуть ли не единственной гарантией существования государства, чьи политические и интеллектуальные силы, казалось, иссякли.

Интеллектуальная жизнь хирела в Германии не только по причине того, что всю духовную энергию забирал конфликт религий. Сошли на нет основы величия Германии. Ее культура держалась на городах, а они переживали упадок. Политическая неустойчивость, ненадежность транспорта и сокращение итальянской коммерции тяжело отразились на экономике и торговле. Денежное обращение было хаотичное, никто его не контролировал, деньги выпускали все, кому не лень, на этом наживались и князья, и прелаты, и города. Саксонская династия распоряжалась сорока пятью монетными дворами, герцоги Брауншвейгские имели сорок. Восемнадцать монетных дворов действовали в Силезии, шестьдесят семь — в Нижнерейнском округе[54].

Германии перестали доверять. В результате рискованных спекуляций один за другим рухнули крупные банковские дома. Еще в 1573 году в Аугсбурге потерпел фиаско Манлих, через год — Хауг, в 1614 году свернули свои дела Вельзеры, не могли пережить трудности всемирно известные Фуггеры и объявили о банкротстве вскоре после того, как потеряли более восьми миллионов гульденов[55].