Доктор Джекил и мистер Холмс - Лорен Эстелман

– А что, если это не настоящее его имя? – осмелился я выдвинуть предположение.

– Очень может быть, но что толку, если мы не знаем, как зовут этого человека на самом деле? Я подробно описал Хайда нескольким инспекторам в Скотленд-Ярде, но это нисколько не оживило их память.

– А ведь Хайд не из тех, кого легко позабыть. – Я вздрогнул при воспоминании о стычке в пивной прошлой ночью.

Холмс кивнул и пустил к потолку огромное сизое кольцо дыма.

– Этот тип на редкость отвратителен, не так ли? Не думаю, что встречал когда-либо прежде человека, на чьем лице зло запечатлелось бы более явственно, а в Лондоне я видал самых худших представителей рода человеческого. Но это ничего нам не дает. – Он поднялся и направился в свою спальню.

– Куда вы? – поднялся и я.

– Куда вам не надо, – бросил он через плечо. Дверь за ним закрылась.

Ответ Холмса был столь резок и неожидан, что на миг я совершенно опешил и никак не отреагировал. По зрелом размышлении, однако, я решил не обижаться, поскольку было очевидно, что подобное поведение Холмса объяснялось сильнейшим переутомлением. Напряженная деятельность на протяжении двух прошедших дней взвалила на его ослабевший организм гораздо большее бремя, нежели я представлял. Охваченный внезапным страхом, я посмотрел на каминную полку, однако с облегчением обнаружил, что его склянка с кокаином и сафьяновый футляр, где мой друг хранил шприц для подкожных инъекций, остались на месте. Его здоровье и без дополнительного пристрастия к наркотику, о котором я уже упоминал в своей летописи, пребывало в опасном состоянии. Рассудив, что на данный момент спальня является для Холмса наилучшим местом, я решил больше к этой теме не возвращаться, а закурил папиросу и уселся, чтобы хорошенько поразмыслить над загадкой, которой мы занимались. Ни до чего путного я, конечно же, так и додумался, а лишь заработал себе кашель. Я бросил в камин окурок уже третьей папиросы, когда дверь спальни Холмса открылась и в комнату вошел поразительный субъект.

На вид это был матрос-индиец, один из тех туземцев, что трудятся в морях Ост-Индии. Из-под малинового платка с худого и коричневого, словно кора хинного дерева, лица на меня вызывающе уставился единственный здоровый глаз, другой же был скрыт засаленной черной повязкой, из-под которой через всю левую щеку к углу зловещего рта рваным полумесяцем шел ужасный белесый шрам. Изо рта торчал окурок толстой черной сигары, временно потушенный. Одеяние этого странного человека было грубым и перепачканным смолой, а из брезентовых башмаков торчали большие пальцы. Не будь я на сто процентов уверен, что Холмс был в своей комнате один и что попасть в нее можно только через ту самую дверь, в которую он до этого и вошел, я ни за что не признал бы своего друга в том бродяге, что предстал сейчас предо мной. Всем своим обликом, с головы до пят, он отнюдь не внушал доверия: не хотел бы я, чтобы подобный тип оказался у меня за спиной где-нибудь в переулке Ист-Энда.

– Холмс, – произнес я, – на этот раз вы и вправду превзошли самого себя. Я буду удивлен, если в таком виде вас не арестуют, как только вы появитесь на улице.

Он хихикнул.

– Благодарю вас, Уотсон. Я всегда могу рассчитывать на вашу объективную оценку. Вам не кажется, что я немного перестарался?

– В зависимости от того, куда вы собираетесь. Например, я не порекомендовал бы вам в таком виде посещать театр.

– И все же именно туда я и направляюсь.

– Дорогой Холмс!

Он снова издал смешок.

– Успокойтесь, Уотсон. Уверяю вас, среди того сброда, что околачивается в данном заведении, я совершенно не привлеку к себе внимания. Вы наверняка помните про корешки билетов, которые я обнаружил в комнате Хайда. Именно этот театр я и планирую посетить.

– Могу я спросить зачем?

– Небезызвестная вам квартирная хозяйка, демонстрируя практичность своей натуры – что, впрочем, едва ли добавляет ей чести, – сообщила мне, что, собираясь отправить сегодня утром в чистку пальто квартиранта, она обнаружила в его кармане билет на вечернее представление. А стало быть, мои шансы обнаружить его там нынче вечером повышаются.

– И что вы надеетесь узнать?

Холмс пожал плечами:

– Кто знает? Может, и ничего. А может, и все. В любом случае, непосредственно наблюдая за его привычками, я узнаю больше, чем тратя время на изучение бюрократических источников. Нет-нет, мой дорогой друг, оставайтесь дома, этим вечером вы мне не понадобитесь.

– Ну уж нет, так просто вы от меня не отделаетесь. – Я встал. – Я понимаю всю тщетность попыток отговорить вас, а потому даже и пытаться не стану. Однако категорически настаиваю на том, что должен вас сопровождать, дабы не позволить вам переутомиться. И не спорьте, Холмс. Вы непревзойденный мастер расследования, но слишком легкомысленно относитесь к собственному здоровью.

Я ожидал гнева, даже насмешек, однако Холмс в ответ удостоил меня искренней улыбкой, положил руку мне на плечо и тепло произнес:

– Дорогой друг, я даже и не подозревал, что вы настолько озабочены состоянием моего здоровья. Конечно же я не буду с вами спорить. Полагаю, вы хорошо отдохнули, поскольку сухость вашего пальто и истощение обильных утренних запасов угля демонстрируют, что вы пренебрегли моим советом и остались сегодня дома. Скажите, Уотсон, приходилось вам когда-нибудь играть на сцене?

Удивленный столь неожиданной сменой темы, я замешкался с ответом, но наконец сообщил:

– Да, приходилось. Когда в пятом классе мы ставили «Сон в летнюю ночь», я изображал дуб!

Мой ответ его озадачил:

– Но вроде бы в этой пьесе дубы не разговаривают?

– Совершенно верно.

Холмс рассмеялся:

– Что ж, тогда и сегодня вечером вам не надо будет говорить. Пойдемте.

Он повел меня в свою спальню, где на умывальнике рядом с кроватью стоял таз, наполненный какой-то темной жидкостью. Сама кровать, как я заметил, была завалена некими принадлежностями, которые я даже не берусь идентифицировать. По указанию Холмса я сел на край матраса, после чего он велел мне снять воротник и омыть упомянутой жидкостью руки и лицо. Я подчинился, а затем мой друг сам погрузил руки в таз и закончил работу, втирая жидкость ловкими и сильными пальцами вокруг ушей и на затылке. Потом Холмс склонился надо мной и, поочередно беря с кровати различные предметы, начал орудовать ими на моем лице: подбривая, подгоняя, массируя и расчесывая – и так на протяжении получаса, пока наконец триумфально не отбросил инструменты на кровать. Он тщательно вытер руки, отступил назад и объявил:

– Готово! Над бюро есть зеркало. Пожалуй, вам стоит взглянуть на себя, прежде чем мы приступим к финальной стадии перевоплощения Джона Уотсона, доктора медицины.

Именно так я и поступил, и увиденное меня потрясло. Из глубин зеркала на меня уставился полукровка-азиат чрезвычайно мерзкого вида. На фоне темно-желтой кожи, по обеим сторонам от бесформенной шишки носа, выглядевшей так, словно его разбивали далеко не в единственной драке на берегу, злобно сверкали раскосые узкие глаза, а под отвислыми черными усами поблескивал ряд окрашенных опиумом зубов. Ниже линии волос метаморфоза была совершенной. Меня совершенно потряс реализм сей гротескной маски: ничего более чуждого тому лицу, что я привык брить по утрам, просто и быть не могло. Как и во множестве вещей, когда дело касалось искусства маскировки, Холмс показал себя настоящим волшебником.