Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне - Петр Сергеевич Боткин

взять ванну, освежиться душем и заснуть в чистом белье мягкой кровати, но мечтам моим не суждено было осуществиться.

– Из госпиталя Святого Луки три раза звонили, справлялись о вас и просили немедленно приехать к тяжело больному русскому.

Этими словами встретил меня ночной швейцар гостиницы.

– Какой-такой русский? – спрашиваю.

– Не знаю, только, по-видимому, умирающий хочет передать что-то важное русскому консулу, но консула нет в городе, а ваше имя видели в газетах… ну вот и обратились к вам… умирающий молит, беспокоится не дожить…

Нечего делать, пришлось ехать. Сел обратно в кэб, из которого только что вылез, и покатил в госпиталь. Ехал долго, до госпиталя далеко. Приезжаю, меня встречает дежурный доктор.

– Больной – ваш соотечественник, – говорит он, – русский князь, но мы не можем разобрать фамилии… Дело в том, что его хватил паралич, и речь становится все менее ясной. Он просит, чтобы тело его сожгли, а пепел отправили на родину.

– Но ведь при нем должен быть паспорт, бумаги… – заметил я.

– В том то и дело, что по бумагам он значится американским гражданином и прозывается Николаем Андерсоном, и под этим именем принят в госпиталь, но он утверждает, что он не Андерсон и не американец. Он – русский, русский князь. Это мы все ясно расслышали, но какое имя – не понимаем.

Вхожу в палату. Вокруг постели умирающего копошилось несколько человек. Больной, пожилой господин русского типа с седой бородкой, лежал пластом, тяжело дыша и тараща на меня мало подвижные, тусклые глаза. Я подсел к нему.

– Говорите, – сказал я ему, – я вас слушаю… Как вас зовут?.. Будьте спокойны, все будет исполнено согласно вашему желанию…

Умирающий заволновался, хотел что-то сказать, но отяжелевший язык плохо повиновался, между тем как из гортани раздавались совершенно непонятные звуки. Я пробовал письменно получить от него какие-нибудь указания, но карандаш вываливался из его немощных пальцев. Больной продолжал тяжело дышать и, казалось, впадал все больше и больше в то состояние равнодушия или безучастности, которое обыкновенно предшествует концу. Чувство притуплялось, сознание покидало человека – он отходил, и ничто, никакие вспрыскивания не могли удержать неизбежного – смерти.

Я стоял около кровати умирающего и бессильно сознавал, что вместе с жизнью этого человека исчезала какая-то тайна, которую он, очевидно, таил до последней минуты. Этот неизвестный здесь никому князь, вероятно, попал в Америку, как те лакеи, которых я видел в ресторане… Кто он и что он сделал?.. Узнаем ли мы когда-нибудь?.. Говорить уж он больше не мог, только дышал все тише и тише.

– Раскройте окно, – сказал кто-то.

Вставало солнце, издали доносился гул пробуждающегося города-колосса, а ворвавшийся в палату свежий живительный воздух точно затушил угасающую свечу… умирающий перестал дышать.

Среди гробового молчания я вдруг услышал удивительно мелодичный женский голос, произносивший слова молитвы, которую обыкновенно читают над мертвыми. То была одна из сиделок с изумительно милым, вдохновенным лицом, напутствовавшая отошедшего в вечность человека.

Я впоследствии узнал, что ее звали в госпитале «ангелом смерти».

Утром я вызвал консула и поручил ему заняться делом о таинственном соотечественнике. Прежде всего надлежало выяснить, кто он такой.

Что он русский – в этом нельзя было больше сомневаться. В его скромной квартире нашлось немало русских бумаг, заметок, записок, личных счетов – все на русском языке, но нигде никакого намека на его происхождение. Его знали в Нью-Йорке около сорока лет как Николая Андерсона, и никому из соприкасавшихся с ним и в голову не приходило, что Андерсон – русский. Служил он в какой-то торговой конторе, мало с кем знался и вел одинокую, однообразную, скучную, в высшей степени скучную жизнь мелкого служащего в большом торговом предприятии. Таких, как он, – десятки, сотни тысяч в необъятном море торгового мира Нью-Йорка.

Единственный документ, в котором покойный высказал свою волю, была коротенькая записка, очевидно написанная им перед тем, как он свалился со своего рабочего кресла на службе. Она была на английском языке. Вот ее текст:

«Я скажу русскому консулу, кто я. Во всяком случае, я – русский. Если что со мной случится, прошу тело предать сожжению, а пепел перевезти в Россию семье моей».

Записка подписана: Николай Андерсон.

По возвращении в Вашингтон, я вошел в колею обычной дипломатической жизни и вскоре позабыл о таинственном покойнике, которого принял на свое попечение.

Как-то с утренней почтой получаю очень аккуратную черную металлическую коробочку с надписью печатными белыми буквами на черном фоне: «Николай Андерсон, скончался в Нью-Йорке тогда-то». При посылке бумаги с черными печатями, удостоверяющими, что в посылке пепел Андерсона, сожженного тогда-то, в присутствии нашего консула, таких-то и проч. Формальности все были соблюдены. От меня требовалась только расписка в получении останков Андерсона.

Я думал, что эта посылка мне обойдется дорого, так как все расходы по смерти неизвестного соотечественника я взял на себя, но оказалось, что аукцион его вещей покрыл почти сполна все траты консула. Осталось только исполнить его волю, перевезти его пепел в Россию и предать эти останки земле.

Ввиду моего скорого отъезда в отпуск, я взялся это исполнить.

Сначала я поставил черную коробочку на свой письменный стол в канцелярии, но скоро заметил, что она меня смущала. Пепел-то пепел, но все же это останки человека. Покойник все время представлялся мне, как я его видел при последнем издыхании, и мешал работать.

Я запер коробку в несгораемом шкафу посольства. Как нарочно, в это время было много шифрованных телеграмм из Петербурга и мне приходилось постоянно открывать несгораемый шкаф и вынимать оттуда шифры. Всякий раз покойник смотрел на меня укоризненно из своей черной коробочки, которая стояла на полке шкафа, словно могильный памятник в миниатюре. Мой отъезд все задерживался то по той, то по другой причине.

Наконец, когда настало время укладывать чемоданы, я был в большом затруднении, куда мне положить Николая Андерсона.

Я, право, не мог его поместить в моем дорожном мешке, вместе с зубными щетками, губками, мылом и пр. Мне казалось непристойным втиснуть его в кожаный чемодан с сапогами, ботинками и ракетами для игры в теннис. Думал я положить его в сундук с моим платьем и бельем, но и тут мне неприятно показалось, чтобы останки Андерсона покоились рядом с моими рубашками и носовыми платками… Никак я не мог найти ему подобающего места. Наконец, мне пришла счастливая мысль. Был у меня кожаный футляр для моего цилиндра. Цилиндр я оттуда вынул, подарил его моему конюху-негру, а черную коробку с пеплом Андерсона, завернув в бумагу, вложил в кожаный чемоданчик.

Была летняя пора. Пароход отходил из Нью-Йорка битком набитый. Много знакомых, масса нарядных дам, у всех веселые лица, праздничное настроение. Я подъехал к пристани за десять минут до отхода. Пароход уже