Крайние меры - Алексей Макеев

– Так не бывает, – недоверчиво протянул Крячко.

– Вот именно, – кивнул Гуров. – А главное, меня не оставляло ощущение, что кто-то уже прошелся по его квартирке до меня, с теми же целями. Знаешь, как бы легкие следы не слишком умело сделанного обыска. Книжки на полке стоят слишком ровно, а пятно свободного от пыли линолеума немного не совпадает с чемоданом, который стоит рядом. Кстати, на самом чемодане пыли нет. Ну и прочие незначительные по отдельности детали, а вот когда вместе… Мне трудно передать тебе это чувство, но ты уж поверь моему опыту и нюху: кто-то там был!

– И этот «кто-то» утащил все, связанное с профессиональной деятельностью убитого? – Крячко покачал головой. – Заносит тебя, Лев! Домыслы чистой воды. Нюх… У тебя, понимаешь ли, нюх, у меня, а служебно-розыскную собаку нам все едино не переплюнуть, он у собачки острее. Может, он сам этот чемодан передвинул? Ты замок на входной двери осмотрел? Были на нем признаки того, что отмычкой поработали и прочее? Кстати, как ты сам туда проник – фомкой, что ли, воспользовался с благословения Орлова?

– Там такой замок, – усмехнулся Гуров, – что его любой, у кого руки не из задницы растут, за две минуты английской булавкой откроет. Я без булавки обошелся, ключ мне Рашевский-старший при встрече вручил, разве я не говорил тебе? Нет, никаких признаков взлома я не обнаружил. Но подумай сам, ведь уходил-то Леонид Рашевский из дома с ключами! А на его голом трупе их, как и следовало ожидать, не обнаружили. Так у кого они сейчас? Правильно, у того, кто убил журналиста. Так что ни отмычки, ни фомки ему не нужны. Спокойно зашел, пошарил и унес то, что считал опасным. Времени у него было более чем достаточно: смерть Рашевского произошла ориентировочно в прошлую среду, то есть неделю назад. А мы вообще узнали о ней лишь позавчера, так что…

– Стоп, стоп! С чего ты взял, что именно в среду?

– Я вчера после разгона, который нам дал Петр, – усмехнулся Гуров, – не поленился еще раз смотаться на Воздвиженку. Да, ты прав, точно определить время смерти, имея труп в таком состоянии, в каком он достался экспертам, это та еще задачка. Но там тоже не лопухи сидят, на Воздвиженке. Они провели какой-то многофакторный ферментный анализ и ручаются, что убили журналиста в ночь со вторника на среду. Кстати, вот тебе еще одна загадка: что он делал полтора суток – с понедельника, когда последний раз позвонил брату, – по вечер вторника, где его носило? Но мы отвлеклись. Ты, я вижу, весьма скептически относишься к моим предположениям, что там кто-то до меня побывал, а у меня есть косвенное подтверждение.

– Ого! – Станислав удивленно посмотрел на Гурова. – Уж не свидетель ли нарисовался? Только свидетель чего? Как некто в черном забирался в опустевшую квартиру Рашевского? Или, напротив, выбирался из нее? Давай, не томи, рассказывай!

– Ну, строго говоря, не свидетель, а… Видишь ли, жилье у Рашевского было довольно специфическое. Представь: литые чугунные ворота, а за воротами большущий двор, который обнимает одноэтажное строение буквой П. Две квартиры в короткой палочке, одна из них – Леонида Рашевского, и по три – в длинных палочках буквы. Все квартиры однокомнатные, у каждой отдельный вход. Стены крепостной толщины, постройка еще дореволюционная, самого начала прошлого века. Догадайся, что там до семнадцатого годика было.

– И что же? – спросил заинтригованный Крячко.

– Царские конюшни! Когда Николаша изредка посещал не любимую им первопрестольную, к его услугам был роскошный выезд. Хоть он выездом не пользовался, автомобили предпочитал.

– То есть там раньше лошадей держали? – изумился Станислав.

– Царских, не забудь! Плюс еще подсобные службы для конюхов, склад фуража и прочее. А потом, при большевиках, лошадок куда-то подевали, то ли съели, то ли Буденному отдали, конюшни разгородили, и до мясорубки тридцать седьмого жили там деятели Коминтерна среднего звена. А уж после, тем более в пятидесятых-шестидесятых, состав жильцов поменялся полностью, стал, как бы это выразиться, среднемосковским. Я выяснил – семейных там только одна квартира, а так – пенсионеры да одинокие холостяки, вроде бедняги Рашевского.

– Не пойму, к чему ты мне все это рассказываешь, – удивился Крячко. – Какое отношение этот архитектурно-исторический экскурс имеет к делу?

– Самое прямое. Представь себе этот замкнутый со всех сторон двор, его обитателей, соседей в том еще, старом, почти забытом смысле слова. Они, Станислав, интересуются друг другом! Редкость по нашим временам. Тем паче что – еще раз повторю – более половины жильцов бывших конюшен люди пожилые. В ящик для идиотов пялиться надоедает, особенно если вспомнить, что сейчас по нему можно увидеть. Заняться им особо нечем…

– Кроме как наблюдательность на соседях оттачивать, – понятливо кивнул головой Крячко. – И двор свой патрулировать, если погода позволяет.

– Так точно. И вот когда я, завершив обшаривание квартирки, выхожу во двор, ко мне подходит симпатичная интеллигентная старушка лет восьмидесяти с хвостиком. На поводке она ведет белого песика породы шпиц. Ты Чехова давно перечитывал?

– А что? – Такой резкий переход совершенно сбил Станислава с толку. – С какого бока тут классик?

– Ты перечитай, – посмеиваясь, продолжал Гуров. – Есть у Антона Павловича чудесный рассказ «Дама с собачкой». Там у главного героя фамилия, как у меня, – Гуров. Дама наличествует, собачка – тоже, причем именно белый шпиц, точно как в рассказе! Когда до меня это совпадение дошло, так едва от смеха удержался. Словом, шпиц грозно на меня рычит, а его хозяйка не менее грозно интересуется, кто я такой и что в их дворе делаю. Почему, в частности, выхожу из «Ленечкиной» двери. Грозится натравить на меня своего Кабысдоха и чуть ли не вызвать милицию. Ну, я вежливо объясняю чеховской героине, что милицию вызывать не стоит, поскольку я сам в некотором роде… Предъявляю даме «корочки», представляюсь по всей форме, а потом начинаю очаровывать и околдовывать, согласно заветам классика, потому как раз даже «Ленечкиной», то, значит, относилась моя дама с собачкой к Леониду Рашевскому неплохо и, возможно, владеет какой-то информацией. А в нашем с тобой положении на любую ее крошку как голодный воробей кинешься.

Станислав кивнул. Он-то прекрасно знал, до чего обаятельным, располагающим к себе может быть Гуров, особенно когда это диктуют интересы дела.

– Это она тебе про царские конюшни рассказала?

– И про это тоже, – улыбнулся Лев. – Исключительно милая и словоохотливая бабуся оказалась, а уж когда я ее псину похвалил… Но не в том суть.

– А в чем? – жадно спросил Крячко, доставая сигарету.

– Оказывается, когда слякотным и ветреным вечером пятницы, двадцать седьмого февраля, интеллигентная старушка прогуливала на сон грядущий своего Джерри, ей померещилось, что за двумя темными окнами квартиры Леонида Рашевского кто-то есть. Какой-то странный, едва уловимый отблеск света там, в глубине комнаты.

«Вы понимаете, Лев Иванович, – взволнованно говорила она, – Ленечки с самого армейского праздника дома не было, свет не зажигали, и коврик резиновый у двери четыре дня был весь в снегу нетронутом. Да я бы заметила, если бы он появился, он со мной всегда здоровается, вежливый такой, уважительный. Еще брат его старший расспрашивал – не появлялся ли Ленечка? Нет, не было его! Ну, дело молодое, может, он к выдре своей отправился в праздник, да и остался у нее на недельку.