Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века - Ян Хельфант

зрения старого графа Ростова и его слуг, Толстой перемещается на совершенно иную позицию, принадлежащую Николаю, и повествование приобретает более личный характер, сочетая косвенную речь и непосредственное изложение мыслей Николая. Этим подчеркивается огромный возрастной и мировоззренческий разрыв между отцом и сыном, а также более сильная эмоциональная заинтересованность Николая в успехе охоты. Старому графу, который, вероятно, успел поучаствовать во множестве подобных охотничьих экспедиций, этот день позволяет приятно провести время на природе и предаться воспоминаниям в обществе верных слуг. Николаю, напротив, охота дает уникальную возможность испытать себя, встав лицом к лицу с самой труднодоступной и желанной для русского псового охотника добычей, оправдаться перед собой за недавний карточный проигрыш и подавить постоянное беспокойство, связанное c ухудшающимся финансовым положением семьи.

Переход к точке зрения Николая, открывающий следующую главу, ознаменован усилением внимания к звукам охоты. Вслушавшись в лай гончих и голоса охотников, Николай приходит к следующим выводам: гончие разбились на две стаи, среди волков есть молодые и старые, и что-то пошло не так. Его способность приходить к подобным заключениям, истолковывая «музыку» гончих, свидетельствует о возрастании его охотничьего опыта. Реутт в своем руководстве 1846 года подчеркивает красоту и музыкальность хора гончих, а также способность опытного охотника делать определенные выводы, заслышав гончих вдалеке:

Варкость стаи или гармония голосов в гоньбе, имеет такую прелесть в охоте, как изящный колорит в живописи. В хорошо подобранной стае должно быть шесть октав, возвышение и понижение каждой октавы: скорость и медленность гортанных звуков, равно как и аллюры выражают бо́льшую или меньшую свежесть следа и применяются к сорту зверя, по которому гонят собаки… охотник, твердо знающий варкость и звук голосов своих собак, легко узнает, к какому зверю они добираются [Реутт 1846, 2: 56–57][42].

Для Николая охота заключает в себе возможность встретить и одолеть матерого волка. Теряя надежду, что волк попадется именно ему, он начинает истово молиться:

Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стóит, – говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах “дядюшки”, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвою хваткой в горло». <…>

«Нет, не будет этого счастья, – думал Ростов, – а чтó бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона [Толстой 1938а: 252][43].

Здесь выступает на поверхность психологическое и даже духовное взаимодействие между травматическим военным опытом Николая, проигрышем в карты Долохову и надеждами захватить матерого волка. Теперь ставки делаются уже не на поле боя или за карточным столом, а на охоте, поскольку Николай стремится взять реванш на этом ином, но характерологически близком игровом поле. В этом смысле семиотические сферы войны, игры и охоты, позволявшие молодому дворянину проявить храбрость перед лицом случайности, предоставляли равновеликие возможности заработать почет или бесчестие, о чем Толстой хорошо знал.

Николай едва верит своим глазам, когда – через полчаса напряженного вслушивания к то приближавшемуся, то удалявшемуся звуку охотничьих рогов и лаю гончих – из леса появился большой взрослый волк и побежал прямо на него:

«Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, чтó было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. <…>

«Пускать? не пускать?» говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? «Э! всё равно, вперед!..» видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком [Там же: 252–253].

Конечно, читатель не может быть уверен, что это тот же самый волк, который встретился отцу Николая, поскольку обычно и самец, и самка из доминантной взрослой пары находились неподалеку от логова вместе с волчатами-подростками, родившимися в прошлом году, и потомством текущего года. Кроме того, Толстой отмечает, что этот волк, по-видимому, никогда прежде не сталкивался с устремленным на него человеческим взглядом. В любом случае это изображение матерого волка согласуется с более ранним описанием зверя и обладает таким же своеобразием. Писатель особо упоминает «наеденное красноватое брюхо» волка и уверенность, что его никто не видит. Николай, со своей стороны, напрягает слух, зрение и обоняние, полностью сосредоточившись на волке. Зверь вздрагивает от внутреннего потрясения, почти физически почувствовав на себе человеческий взгляд Николая. Поразительное впечатление производит решение Толстого словесно оформить мысли волка. Передача мыслей животных через косвенную или прямую речь была распространенным, но иногда вызывавшим критику приемом в литературе того времени, как я покажу в четвертой главе при исследовании других повествований о волках.

Илл. 4. Нотная запись охотничьего сигнала для борзой атаковать волка. По [Губин 1890]

Николай проявляет себя гораздо лучше, чем его отец. Он спускает борзых и верхом на лошади устремляется в погоню за волком с криками «улюлю, улюлю», что можно приблизительно перевести как «хватай его» [Там же: 253][44]. Толстой посвящает погоне три страницы, описывая с точки зрения Николая, как три борзые – Милка, Любим и Карай – пытаются схватить быстроногого волка и при этом избежать его острых зубов:

Красный Любим выскочил из-за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту же секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему. <…>

Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю [Там же: 253–254].

Заминка из-за неудачного вторжения постороннего пса сыграла ключевую роль, позволив старому борзому псу Караю из своры Николая наскочить на волка и схватить его за горло. Наблюдая, как волк корчится среди борзых, Николай испытывает восторг, описанный в абзаце, который я привел в начале этой главы. Я процитировал его только частично, однако в точном толстовском описании преследования волка разными собаками