Долг - Виктор Строгальщиков

Со вздохом достаю из укромного места недоделанный портрет, ставлю его на мольберт, готовлю кисти и краску. Спивак косится с недоверием, потом подходит, смотрит на рисунок. На лице у него помесь интереса с удивлением. Валерка щурится, чуть ли не носом елозит по рисунку и наконец произносит со злорадным облегчением: «А, да ты по клеточкам!» Да, я по клеточкам, и что? Дело в том, что великий мастер оформительских работ ефрейтор Кротов рисовать не очень-то умеет, особенно портреты. У ефрейтора с пропорциями плохо, зато ему знаком халтурно-клеточный способ. Рекламаций на мастера нет. А Спивак вначале испугался: вдруг я в самом деле научился рисовать? Такой вот у меня дружок – хороший, но завистливый.

К семи шабашим и идем на ужин. По отделению дежурит Милка, я говорю ей про сегодняшнюю репетицию, последнюю перед новогодним концертом. Милка обещает подмениться и прийти. Лешка Фадеев, наш руководитель и солист, на репетициях не терпит посторонних, но для нее он сделал исключение. Милка садится в первом ряду, кладет ногу на ногу, и все на ее ноги смотрят. Она гражданская, и под халатом у нее цивильная одежда, а иногда и никакой, то есть белье, чулки и комбинация. То, что музыканты на нее глазеют, мне и нравится, и не нравится. Лешка Фадеев говорит, что она похожа на киноактрису Наталью Варлей, но я и сам про это знаю. От музыки у Милки смешно заостряется нос и темнеет под глазами.

Когда мы с Валеркой поднимаемся по клубной лестнице на второй этаж, из зрительного зала наверху доносится тяжелое ворчание бас-гитары. У Спивака растут глаза и отвисает челюсть – я не сказал, зачем мы идем в клуб.

Все лабухи уже на сцене – голой, без задника, так что видны кирпичи дальней стенки. В фээргэвской телепередаче под названием «Бит-клуб», которую мы тайно смотрим по субботам, мировые чуваки играют в огромном подвале на фоне такой же кирпичной стены, и мы косим под них на репетициях. Во время концертов опускается задник с орденом Победы, салютом над Москвой и русским воином, сжимающим старинный автомат. На концертах наш репертуар соответствует заднику.

Я знакомлю Валерку с ребятами: Леха Фадеев, басист Мишка и барабанщик Серега, мой тезка. Когда Фадеев по ходу музыки кричит: «Серега!» – я понимаю, что это не ко мне, просто тезка-барабанщик лупит не в дугу. Меня в бит-группе все зовут Виталия: я на три года старше, это в армии многое значит, и в госпитале важный человек.

– Давайте, – говорит Фадеев, надевая через плечо гитарный ремень. Он у него необычный, сделан из охотничьего патронташа. Мы видели такой по телевизору. Леха на него запал и где-то раздобыл, теперь гордится. Серега-барабанщик прилаживается на стуле, шлепает маленькими тарелками с ножной педалью. Басист шевелит пальцами над грифом и грызет выкроенный из толстой кожи медиатор.

Подхожу к Фадееву, шепчу ему на ухо. Лешка жмет плечами и кивает. Барабанщик делает отсчет.

Аппаратура у нас будь здоров – немецкая, называется «Регент». И барабаны «Премьер», а не «Трова», как в пехотном полку: сказывается близость к армейскому начальству. Гитара у меня фирмы «Музима». Она похуже, чем «Этерна», но за счет «Регента»-усилителя звучит вполне прилично. Я до армии играл на семиструнке – маленькая звездочка, большая, барэ и «крокодил», – но в роте перешел на шесть. Там был один пацан, он знал аккорды. Помню до сих пор, как впервые по-новому выставил пальцы, прижал струны и стукнул по ним. И раздался пусть глухой, пусть неполный, но тот самый чудесный аккорд, от которого у меня по спине побежали мурашки: вот как это делается, вот как они играют...

По отсчету барабанщика басист начинает раскачивать снизу вверх и обратно шикарнейший басовый ход, который по-грамотному называется «рифф», с двумя «эф» – так Лешка объяснил. Мишка играет пальцами, но с восьмого такта хватает из губ медиатор и врубает по полной. Спивак сидит как замороженный. На шестнадцатом такте я делаю мощное глиссандо сверху вниз, фиксирую соль-мажорный аккорд. Вместе со мной вкатывается барабанщик. Леха ныряет к микрофону и яростно кричит по-английски: «Хэй!» Я играю синкопами по верхним толстым струнам «Музимы» и только на слабую долю бью резкий полный аккорд. Он у меня с седьмой ступенью, то есть септ, и плюс минорная добавка малой терции – мне Фадеев показал и объяснил, что эта вот добавочка и создает то самое блюзовое звучание. Играть мне просто, даже скучно, потому что песняк весь построен на базовом аккорде с редкими отклонениями, но Фадеев говорит, что настоящий драйв только таким и бывает, а шариться туда-сюда по грифу и дурак умеет. Леха поет по-английски, и Спивак смотрит ему в рот, постепенно сползая в откидном киношном кресле. Он уже обалдел, но то ли еще будет... Мы налегаем на ре мажор и долбим его, подготавливая возвращение на базу, и когда наконец-то сваливаемся в нее, Фадеев врубает солягу. Спиваку капец, потому что такого он живьем еще не слышал. Лехина гитара, усиленная бустерной приставкой, кричит и плачет на запредельных нотах, таких высоких и невыносимо длительных, что забывается дышать, но наше дело – качать ритм, и мы его качаем, пока Фадеев со своей гитарой летают где-то далеко от нас, от армии и от земли вообще.

Леха поет еще один куплет, и мы делаем коду. На коде дольше всех рычит моя гитара, ее звук наполняет весь зал, окончательно добивая Валерку.

– Полный отвал, – громко шепчет Спивак, когда музыка уже уходит в стены и слышно, как мы шаркаем по сцене.

– Что это было?

– Это Хендрикс, – учтиво поясняет Леха.

Тут входит Милка, садится рядом с моим другом, кладет ногу на ногу, мы репетируем дальше. Даже в советской избитой эстраде, благодаря таланту Лешки, мы находим битовые краски – хотя, конечно, после Хендрикса все это полное фуфло, для хора и баяна в сельском клубе. Но куда денешься: хочешь для себя играть Хендрикса – лабай для публики дедов из Союза композиторов. Вернусь домой – обязательно пойду в какую-нибудь группу. Днем буду работать, а вечерами играть. Вот Галька удивится, когда меня услышит, и друзья мои школьные тоже.

Интересное в армии дело: пока ты пашешь и тоскуешь молодым, все время думаешь, что будет после дембеля, и даже говоришь об этом «после» с другими молодыми. А станешь стариком – ни говорить не хочется, ни думать. Вроде как оно придет само собой. Главное – дембельнуться с первой партией и домой приехать. И если о бит-группе на гражданке я мечтаю вполне конкретно, то про работу размышляю редко и неопределенно. Работать мне придется, это факт, я слишком взрослый, чтобы учиться на дневном и сидеть на родительской шее. Сорок пять рэ стипендии – это несерьезно. Кстати, надо Спивака спросить, сколько он привез с собой – сам пока не говорит, собака.

Посидев с полчаса, Милка уходит, отослав играющим на сцене воздушный поцелуй. Пусть она и дочь начальника, а дежурить надо. Мы гоним новогоднюю программу до конца, потом для Спивака и удовольствия играем (Фадеев поет) классную вещь Роя Орбисона. Там начальный рифф шикарный, соло с бас-гитарой в унисон, и на ритму есть что забацать. Это единственная песня на английском, которую нам могут разрешить в концерте, но до конца еще не разрешили. Она всем нравится, даже начальству, хотя Фадеев говорит: «Говно, эстрада». Такое у него ругательное слово, то есть два. Лешка обожает джиммихендриковски ковыряться в струнах и даже пробует, как его сумасшедший кумир, играть зубами, что лично мне представляется лишним. Хендрикс – с тем понятно, он всегда обкуренный, тогда как Фадеев даже спиртного не пьет. Леха парень замкнутый, весь глубоко в себе, и мне порою кажется, что ему не грех бы полежать недельку в нашем отделении. Иногда мы для себя, то есть для него, играем его собственные песни – с дикими гармониями и совершенно чумовыми текстами. А названия... «Сон наркомана», «Мы идем по Риджент-стрит», «Возьми себя сам»... Ужас, надо вам сказать, а не песни. Я в текстах ни черта не понимаю и ни одной гармонии на память не запомнил, приходится подсматривать в тетрадь. А вот Милке они нравятся, Милка от них торчит и даже подпевает отдельные строчки. В школе тоже было: нашли в библиотеке книжку Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Про нее мы слышали, но не знали, что вышла на русском. Все мои друзья от восторга немедля уписались, особенно Вовка Лузгин и Сашка Дмитриев, стали сами что-то сочинять в духе этой «Пропасти». Я тоже в свой черед, то есть последним, книжку эту прочитал – уже наслушавшись. И чем дальше я ее читал, тем сильнее злился. На Сэлинджера злился, а больше – на Вовку и Сашку. Ни черта там не было ни интересного, ни умного, из пальца все высосано, из дурной головы. В жизни все куда проще. И хуже бывает, но проще. Согласен, в жизни всякого намешано, куда ни посмотри, но писатели, по-моему, должны из этой мешанины что-то главное показывать – простое и ясное, что и есть главное, а не добавлять туда ненужной мути из своих повернутых мозгов. Я это Сашке и Вовке прямо сказал, те на меня как набросились! Тупой соцреалист, иди читай «Цемент» или Бабаевского!.. Наш четвертый друг, Валерка Северцев, отмолчался, как всегда, а я ушел обосранным. Потом нашли «Прощай, оружие» и снова завопили. Я им сказал: согласен, это действительно классно. Хемингуэя я признал, он стоящий мужик, но Вовка с Сашкой меня снова обосрали: ты читаешь поверхностно, ты не видишь подтекст, ты не знаешь, что такое умолчание... Надо было морды им по-дружески набить – откуда они знают, как я читаю, что вижу? Если в школьной компании нашей я самый высокий и сильный, то почему я должен быть заведомо глупее тех, кто меньше ростом и слабее? Да, они учились на отлично, а я нет. Значит, им это было надо, мне – не надо, вот и всё. Валерка вон Спивак меня и выше, и сильнее, но я же с ним себя так не веду – почти не веду, когда в хорошем настроении. А может, просто я на самом деле не умнее Спивака, хотя и умнее, конечно. Тогда: умнее ли я Милки? Мне кажется, что по-житейски – да, умнее. Она ведь тоже с завихрениями, любит усложнять простое и упрощать сложное. Нет, в последнем я не прав: она не упрощает сложное, а словно отбрасывает на расстояние, откуда оно, сложное, видится маленьким и потому простым.