Спустившийся с гор - Надыршах Мугадович Хачилаев

человек. Спустившись туда, я увидел, что никого нет. Мне показалось, что там сидел мой старший брат, и я почувствовал себя как никогда одиноким.

Глава третья

Сидя на мокром от тумана стуле, я продрог, и кожа сделалась гусиной. Через железную решетку калитки я видел, как бесшумно подъехал белый «жигуленок». Из него вышел Эрик Семенович и стал подниматься ко мне. За ним шел мужчина постарше – его дядя Юрий Михайлович. Они поздоровались со мной. Юрий Михайлович встал чуть-чуть в стороне. Эрик начал издалека – про погоду, про то, что зима уже приближается, и про всякую городскую чепуху. Оборвав его, я сказал, что вчера был у Габиба, но пока все глухо. Эрик тяжело молчал. Видно было – он уже не верит, что у меня что-нибудь получится.

– Ансар, мы в курсе… Не будем себя обманывать, это безнадежно. Дядя решил, что сам разберется с Габибом

Я понял, что они с дядей обо всем переговорили и решение окончательно.

– Тогда я верну ваши деньги. Но Габибу цех не уступлю!

– Ладно, Ансар, посмотрим. – Юрий Михайлович и Эрик повернулись и уже спускались вниз. Я их окликнул.

– Слушай, Юра, может, взглянешь на один антикварный ковер… со свастиками? Наверное, он персидский.

–Что ж, посмотреть можно. – Юрий Михайлович с Эриком переглянулись и пошли за мной. -

Я сейчас только вспомнил про ковер. Если не вам, то кому его показать? Ваши ведь разбираются в антиквариате.

– Кто это – ваши?

– Ну… евреи.

– Ваши тоже уже не отстают. – Мне показалось, что эти слова Юрий Михайлович произнес с нажимом, с какой-то подчеркнутой злостью.

Я вытащил из кладовки запыленный ковер (его еще в прошлом году ночью принес один мой приятель и оставил здесь,попросив продать)я кинул его к ногам Юрия Михайловича. Тот даже не потрудился развернуть его. Он лишь посмотрел тыльную сторону, пощупал ворс и сказал, что вещь не представляет антикварной ценности. Оставив ковер на полу, я пошел к калитке проводить их. Когда они выходили, Эрик чуть задержался и заговорщически сказал мне, что ковер, наверное, темный, ворованный. Они уехали так же незаметно и тихо, как приехали. Я почувствовал, что сдешевил, пригласив их посмотреть этот ковер. Поднявшись во двор, я позвал Мариям.

– Спустись вниз, там лежит ковер. Почистишь его и повесишь на стену… в зал. И сними это дурацкое пальто. Ты что, старуха?

Она молча глядела на меня.

– Не поняла?

– Надень свое школьное!

– А это бросить, что ли?

– Да, бросить.

Мариям направилась вниз, к кладовке и кухне, а я умылся и, одевшись, тоже спустился в кухню. Сестра налила мне чаю и быстро ушла, сказав, что опаздывает в школу. Пока я не торопясь, по глоточку, пил чай, пришла аварка Меседу – та самая моя знакомая, чьи рассказы хвалил Эрик Семенович.

–Слушай, иду я на занятия и встречаю твою сестру… Извини, но я прямо ошалела. Идет бедная, утонув в каком-то неописуемом пальто… Ансар, позволь не подобрать ей пальто на мой вкус! Я ей говорю: «Мариям, что ты надела? Что за пальто?»

– Меседу, у тебя безупречный вкус. Но ты же знаешь я не люблю…

– Знаю, Ансар, но я не удержалась. То, что я увидела, это слишком!

– Давай о чем-нибудь другом. Меседу обиженно замолчала.

– Ты чего? – примирительно спросил я.

– Надеюсь, ты мне нальешь чаю?

– Ты привкла ко всему заграничному, а у меня только грузинский.

– Авчиев, что за глупости! – Меседу встала и налила себе чаю. Кожа у нее от холода покрылась пупырышками и чуть посерела. – Варенья нет?

– Вот халва горская.

– Колоссально! – Меседу принялась пить чай с халвой. – И чай бесподобный.

– Да, если не считать, что пахнет сеном и древесиной.

– Ансар, у тебя вина нету?

– Зачем тебе?

– Ну ладно, я пошла. Может, еще успею на лекцию.

Меседу ушла, но не успела дверь за ней закрыться, как она снова появилась на пороге.

– Ой, – говорит и глаза закатывает, – там твой отец сидит, я так испугалась. – С чего это? – Он такой сердитый!

– Ладно, пойдем, я тебя через нижнюю калитку проведу.

Мы спустились на нижнюю террасу. Небо было все такое же серое, набухшее влагой, и от этого становилось душно, как при бронхиальной астме.

– Кто она такая? – встретил меня вопросом отец во дворе. Он сидел на старом, вылинявшем диване и точил бритвенный нож. Тетя медленно поднялась и ушла вниз.

– Меседу, школьная знакомая.

– А что она ходит, как воровка? Прячется… Я промолчал.

– Вот, что сынок… Садись-ка вон на тот стул! Отец указал мне на стул, снял папаху, тряхнул ею, провел рукой по бритому затылку и лысине.

– Вчера я не решился говорить об этом, слишком устал. Я имею в виду, что тебе уже пора жениться. В прошлом году ты ослушался меня, и мне было очень обидно. Сейчас нам улыбается случай стать родственниками Калла-Гусейна. Кто он такой, ты сам, наверное, знаешь. О такой чести многие мечтают. Я от тебя сразу не требую ответа. Но надо подумать о нашей семье… Отец встал с дивана под скрип ржавых пружин покряхтел, покрутил усы, прошелся и снова сел.

– Отец, с каких это пор ты начал преклоняться перед такими людьми? Я отвел глаза от острого, испепеляющего взгляда отца.

– Это упрямство – черта вашего материнского рода. Мать вашу, а кто вы такие с вашей гордостью? Отец встал, побагровев от ярости, которая всегда на него находила, стоило ему заговорить о нашем материнском роде. – Послушай, Ансар, в последнее время я замечаю: чем больше мы с тобой говорим, тем меньше понимаем друг друга… Ты уже взрослый, самостоятельный мужчина, и я уже не должен на тебя кричать, но не могу сдержаться. Твой старший брат Гаммада с полуслова понимал меня, а ты?! Отец замолчал и с какой-то судорожной быстротой начал точить нож о брусок. Я глядел на его руки, боясь, что он вот-вот порежется.

– Хорошо, я подумаю, – сказал я и поднялся, чтобы идти в дом.

– Ансар! – окликнул меня отец. – Что ты имел в виду, когда говорил про мои наставления «не воруй», «не связывайся с хулиганами»? Ну, тогда, ночью?

– Ничего. Я просто так вспомнил.

– Смотри! Ты очень скрытый. Что у тебя на душе, для меня темный лес. Но я прошу тебя: что бы ты ни собирался делать – думай о нашей семье, думай о чести нашей папахи…

– К чему эти громкие слова? – усмехнулся я.

– Да это не «громкие слова», мать вашу!.. Я о них помнил и их придерживался всю свою жизнь. Я, может, тоже, как