Я прошел две войны! - Владимир Першанин

Она взорвалась в окопе, раскидав в стороны обоих солдат и подкинув вверх пулемет с расщепленным прикладом.

С помощью Балакина я торопливо выпутывался из колючей петли. Ходырев и остальные красноармейцы вели дружный огонь из винтовок. Плоский дот с разводами камуфляжной краски, похожий на притаившуюся черепаху, окутался гудящим пламенем – он угодил под струю огнемета.

Бойцы, покинув укрытия, бежали вперед. Наконец выпутавшись из колючки, я догнал их. Едва не на каждом метре лежали убитые и раненые красноармейцы.

Но рубеж был преодолен. Восьмая и девятая рота уже оказались в «мертвой зоне», недостижимой для огня из амбразур.

Часть из них были закрыты броневыми заслонками, из других продолжали стрелять.

В отверстия летели гранаты, бойцы карабкались вверх на крыши дотов и здесь в упор схватывались с защитниками укреплений. Один из красноармейцев достал завернутую в тряпки бутылку с горючей смесью. Бросить ее в люк не успел, его в упор застрелил унтер-офицер. Бутылка разбилась, но не загорелась, растекаясь по бетонной крыше.

Я дважды выстрелил в унтер-офицера и, отцепив от пояса «лимонку», швырнул ее в люк. Взрыв прозвучал глухо, где-то в глубине бетонного колодца.

Сапер поджег связку толовых шашек и крикнул нам:

– Уходите с крыши! Сейчас здесь все в огне будет.

Связка полетела в люк, а бутылка с горючей смесью воспламенила дот. Мы убегали от шипящего липкого пламени вместе с финнами. Внутри дота начали взрываться боеприпасы, вывернуло броневую заслонку, из прямоугольного отверстия вырвались языки огня.

Саперы взрывали и поджигали остальные доты. Финны отходили, огрызаясь винтовочными выстрелами и автоматными очередями. Из этого гарнизона их осталось совсем немного, но и мы несли потери.

Глядя на многочисленные тела погибших красноармейцев, я с тоской подумал, что вряд ли судьба сбережет меня в этой жестокой войне. Я собирал своих бойцов, мы перевязывали раненых. Я был оглушен сильным взрывом и плохо слышал.

Спустя несколько недель, в конце января, я получил тяжелое ранение и был отправлен в госпиталь. Кроме двух пуль, пробивших грудь и правую руку, я обморозил пальцы на ногах, которые долго заживали, причиняя боль не менее мучительную, чем раны.

В госпитале я как бы со стороны узнавал о событиях, происходящих на Зимней войне. После двух месяцев неудачных попыток прорыва линии Маннергейма было заменено командование фронтом, разработаны более эффективные методы.

В ход пустили восьмидюймовые гаубицы Б-4 калибра 203 миллиметра. Но даже стокилограммовые снаряды зачастую не могли пробить мощные доты. Взрывом бетонобойных снарядов глушили и выводили из строя гарнизоны укреплений, лишали их способности эффективно сопротивляться.

Авиация сбрасывали тяжелые бомбы, которые пробивали перекрытия и обрушивали доты. Из развалин и замаскированных люков выползали контуженные, оглушенные защитники укреплений с поднятыми руками.

Солдаты и их командиры сражались отчаянно, но, видя безнадежность сопротивления, сдавались в плен, рассчитывая на милость победителей. Они не хотели умирать.

Я не слышал ни об одном случае расстрела пленных. В бою мало кого щадили, но после боя сдавшихся не трогали и даже оказывали медицинскую помощь. Такова была специфика той войны.

Тогда же я узнал, что нам приходится сражаться с армией, которая была вооружена гораздо лучше, чем мы рассчитывали. Финляндия получила от Франции через посредников 170 самолетов, около пятисот тяжелых орудий и большое количество боеприпасов. Двести пушек и более 100 самолетов поступило из Англии. Наши «добрые друзья» англичане не поскупились и передали Маннергейму десять тысяч противотанковых мин и 18 тысяч авиабомб, в основном крупного калибра.

Так что не такой простой была эта недолгая война, которая дорого нам обошлась. В марте 1940 года, увидев, что наступление Красной армии успешно развивается, финское правительство пошло на подписание мира. Оно согласилось отодвинуть границу с Советским Союзом на Карельском перешейке и передать нашей стране в аренду на 30 лет полуостров Ханко с прилегающими островами.

И вопрос здесь стоял не только в территории, которая была не слишком велика. Можно по-разному оценивать Зимнюю войну, но мы сумели значительно укрепить наши северо-западные границы и обезопасить от внезапного удара Ленинград.

Я был награжден медалью «За боевые заслуги». Григорий Чередник получил орден Красной Звезды.

И еще одна маленькая подробность. Когда я выписывался из госпиталя, со мной провел беседу комиссар. Он пожелал хорошо отдохнуть (я получил двухмесячный отпуск), похвалил «за умелое командование и личную храбрость» и деликатно посоветовал не вести лишних разговоров о наших потерях в войне, возможных ошибках. Больше пропагандировать отвагу красноармейцев и преданность присяге.

Я молча кивнул. Сейчас я хотел только одного – быстрее вернуться домой и провести эти два месяца с родными.

Я родился 11 апреля 1918 года в селе Коржевка Инзенского района, в 45 километрах от небольшого уездного городка и станции Инза. До областного центра – Ульяновска – 140 километров. Кто-то скажет: «Глухое место!» Может, оно и так. До железнодорожной станции целый день добираться надо. А весной, в распутицу, по нашему раскисшему проселку лучше вообще не соваться – липкий чернозем и талые ручьи между холмами.

Впрочем, я свою Коржевку глушью не считал, а город меня не интересовал. Село располагалось среди лесов, рядом река Сура. Огромные сосны, березовые рощи, много грибов, ягод, росли орехи.

Поляны среди деревьев в июне – июле усыпаны земляникой. Она поменьше городской, садовой, но запах и вкус совсем другой. В избу лукошко с земляникой внесешь, запах такой, что слюнки текут.

Помню, что сахара постоянно не хватало. Мама насыпала собранную землянику в большое глиняное блюдо, часть ягод давила ложкой и наливала молоко. Получалась такая вкуснятина, что мы оторваться не могли, всей семьей хлебали, пока блюдо не опустеет. Избалованы мы не были, время не слишком сытное.

Семья, как и большинство других в тогдашних селах, была у нас не маленькая. Пятеро детей. Старшая сестра Катя, затем я, брат Федя и две маленьких сестренки. Из довоенных событий наибольший след оставила во мне коллективизация, которая началась весной 1929 года.

Не берусь судить, насколько необходима была эта мера, но проводилась она, как и многое в стране, поспешно, под сильным давлением властей, с криками, перебранкой… и слезами. Крестьян поделили на две категории: середняки и бедняки. Насчет кулаков скажу, что их у нас почти не было.

Выселили из кирпичного дома одну зажиточную семью и увезли на станцию под охраной милиционеров и активистов. Ходили слухи, что у них обнаружили крупную сумму денег и золотые царские монеты. Позже объявили кулаками или подкулачниками еще одну семью, которая упорно не хотела вступать в колхоз. Их тоже куда-то выселили, отобрав почти все, кроме одежды и домашнего скарба.