Случай на постоялом дворе - Сергей Дмитриевич Юров

невыполнимой, я просто лишу вас жизни! Бог свидетель, я не бравирую!

Он погрозил кулаком в сторону окна и подошел к своему возку. Дверца экипажа болталась на одной петле, жалобно поскрипывая в порывах ветра. Внутри было пусто: ни тебе утепляющих полушубков, ни одеяла, ни мехового коврика. Проклятье!.. Ничего не оставили, забрали даже маленькую подушку для шеи, сволочи!..

Забравшись в возок, Хитрово-Квашнин раскурил трубку и хмуро уставился в одну точку. Мысли едва ворочались в голове, хотелось основательно забыться. Пуская, время от времени, клубы дыма, подумал о покойной супруге и вдруг осознал, что та пыталась донести до него в видении. «Живи, Евстигней, – говорила она. – Ты должен жить дальше»… Добрая моя Иринушка, царствие тебе небесное! Заботилась обо мне, когда была жива и здорова, подаешь знаки и теперь.

Он вздохнул, передернул плечами. Черт, жуть как холодно!.. Нет, в возке не согреться, холод пробирает до костей. Начнешь дремать, уснешь, и поминай, как звали!.. Нужно во что бы то ни стало оказаться в тепле, а оно только в избе. Значит, надо попасть в нее. Лиходеи, вне всякого сомнения, будут думать, что второй мой пистолет заряжен. Предложу им сделку – не предпринимать никаких враждебных действий до окончания метели. Полагаю, согласятся, а там поглядим кто кого!

Выкурив трубку, он выбил из нее о каблук золу, сунул в карман и выбрался наружу. У стен конюшни и амбара стал методично разгребать носком сапога снег и ощупывать мерзлую землю. Поначалу попадались лишь всякого рода камешки, битый кирпич, щепки. Нашелся и кусок проволоки, но он гнулся и для поставленной цели не годился. Наконец, пальцы нащупали твердый железный предмет – заледенелый ржавый гвоздь… То, что надо! Еще крепкий, достаточно длинный.

Хитрово-Квашнин с зажатым кованым гвоздем в руке поднялся на крыльцо и подступил к самой двери. Он приблизительно помнил, где с внутренней стороны размещался засов, и принялся совать гвоздь в щель между дверью и коробкой. Уже на третий раз его острие уткнулось в железо, издав характерный звук. Несколько движений, и конец засова вышел из гнезда. Еще усилие, и дверь, чуть скрипнув, приоткрылась.

Штабс-ротмистр сунул гвоздь в карман, вооружился и, опираясь на трость, прошел через сени к внутренней двери. Переведя дыхание, рванул ручку на себя и оказался внутри избы. Лиходеи за столом на секунду-две опешили. Этого времени хватило, чтобы дворянин рявкнул:

– Сидеть на месте ровно! Кто шевельнется, отхватит пулю!

Он медленно отступил к растопленной печи, опустился на скрипучий видавший виды стул и приставил трость к стене. Синев и его приспешники сидели с картами в руках, не шевелясь и не открывая рта. Их взгляды перебегали с лица штабс-ротмистра, на котором выделялись нос с легкой горбинкой, большие карие глаза и волевой подбородок, на черные дула пистолета. Один из подвыпивших братьев пошевелился и зачем-то полез в карман, но дворянин знаком показал ему не делать этого. Слышалось только, как за окном свистит метель, тикают ходики и потрескивают поленья в печи.

– Пришел погреться, вашбродь? – прервал, наконец, молчание Синев, бросив карты на стол. – Задубел, поди?

– Как видишь, холод снаружи приличный.

– Ну, это правильно. Чего мерзнуть-то?.. Будь я на твоем месте, я бы поступил точно так же…

– На моем месте тебе, Синий, никогда не бывать!

Главарь ухмыльнулся.

– Хм-м… Вижу, стрелять ты в нас первым не намерен.

– Вас пятеро, а пули всего две.

– Что верно, то верно… Только греться придется с опаской. Чуть зазеваешься, и тебе конец! Даже Кавалерия – это я так кличу супругу Дормидонта – неплохо обращается с оружием. Влепит тебе, вашбродь, пулю в лоб, даже не сумлевайся!

– И влеплю, пусть знает! – процедила канцеляристша, сверкнув своими аспидно-черными глазами.

– Можешь не успеть, – усмехнулся штабс-ротмистр. – Так в жизни бывает… Ну, вот что, предлагаю до конца метели не предпринимать никаких враждебных действий, соблюдать перемирие. Что скажешь, Синий? Полагаю, справедливый вариант.

Главарь переглянулся со своими сообщниками. Те пожали плечами, оставив решение за ним.

– Что ж, это можно. Я не против, мои друзья тоже… Только одно условие: едва станет ясно, что буран выдохся, мы первыми съедем с постоялого двора. Идет?

– Возражать не стану, сделка заключена.

Через минуту злодеи пришли в себя настолько, что разговорились между собой и возобновили игру в карты. Ощущая приятное тепло, несколько расслабился и дворянин. Он положил пистолет на одну из плоских ступенек лесенки, ведшей на лежанку, набил трубку табаком и разжег ее. Если кто вдруг потянется за оружием, он успеет схватить лепаж и предотвратит попытку. Словам Синева он не верил, тот нарушит перемирие в любую удобную для него минуту, как, впрочем, и его дружки… Что там с Митрофаном?.. Жив, бедняга!

Тяжелое дыхание и бессвязный бред говорили о том, что болезнь была в самом разгаре.

«Теперь все зависит от крепости здоровья слуги, – решил дворянин. – Выдюжит, горячка пойдет на спад, нет, печальный конец неизбежен… Эх, будь он в порядке, все было бы не так плохо, мы б дали им прикурить!.. Гляди-ка, успокоились, опять взялись за картеж!»

Тепло от печи постепенно согрело тело. Настроение понемногу улучшалось, он с видимым удовольствием пускал вверх облачка дыма. О только что пережитом – страшном походе к ханыковскому хутору – не хотелось вспоминать. Все кончилось, и слава Богу!

От нечего делать, он достал из внутреннего кармана блокнот с карандашом и принялся не спеша переносить на бумагу внутренний вид избы – входную дверь, большую бадью с одного ее бока, ларь с другого; половики на дубовом полу, полки над ларем с берестяными корзинками, котелками и всякой иной всячиной. Зарисовал огромную печь, кухню с чугунками и лежащими на полу поленьями, святой угол с образами, длинный стол и лавки с сидевшими на них лиходеями. Синев на рисунке своей внешностью напоминал светловолосого купца-здоровяка, канцелярист походил, как и должно, на уездного писаря, его жена с темными волосами и глазами – на черкешенку.

«Нет, скорее, на цыганку из табора».

На братьях творческий запал не ахти какого рисовальщика иссяк. Черноволосые борисоглебцы в своих одинаковых однобортных сюртуках вышли столь неубедительно, что, сунув блокнот в нагрудный карман, дворянин буркнул:

«Черт знает что!»

– Я тоже когда-то рисовал, – заметил канцелярист. – В юности. Помню, меня хвалили, ставили в пример. Дважды даже заработал по целковому – один раз дьякона отобразил, тот пришел к нам в дом сыграть с родителем в шашки, в другой раз бургомистра с ратманом, заглянувших к отцу по каким-то своим вопросам… Наверное, это были мои лучшие наброски. Потом как-то отошел от этого,