Узелок Святогора - Ольга Михайловна Ипатова

она на соседок по палате — старуху Любимовну, которая так и сыпала словами, долголицую остроносую Нелю Абросимовну — она работала научным сотрудником в какой-то лаборатории; на высокую, с широко расставленными коричневыми глазами студентку Лиду. Четвертой в палате явилась Сирена. Она вошла, повиливая могучими бедрами, бухнула на Венину тумбочку большой кусок пирога. Волосы у нее были такими же сиреневыми, только теперь они были уложены в стог, который сзади подпирался полосатым бантом.

— Опять сюда, холера ясна! — сказала она грустно. — Опять с почками какие-то дела. А ты все лежишь?

— Да вот… — Веня почувствовала себя виноватой.

— В общей легче. И как ты лежала столько одна-одинёшенька, не пойму!

Сирена удивлялась искренне. Сама она, кажется, минуты не могла пробыть одна: все время что-то напевали, вертелась перед зеркалом.

— Да продавщица ж я! — так объясняла она эту свою постоянную готовность находиться на людях. — У нас народу — не продыхнешь, а все равно интересно: наслушаешься, наругаешься в свое удовольствие, чем не жизнь!

Но в конце концов все свои разговоры Сирена сводила к мужчинам. Ее периодическая классификационная таблица другой половины человечества заставила бы позеленеть от зависти самого Менделеева — так говорила Неля Абросимовна о своей соседке. Экономические, этические и все другие качества мужчины она определяла мгновенно, тут же ставя его на, определенное место в своей таблице, и никогда не ошибалась при этом.

— Хватит дурить ей голову вашими разговорами! — говорила Сирене медсестра. — И выключите наконец радио, а то ей тяжело так долго музыку слушать.

— Музыку? — удивлялась Сирена. — Не говорите! Мой муж вот какой-то… припадочный, и то как послушает песню, тише становится. Такая есть пластинка — «Балера», так он слушает, слушает эту балеру, а потом голову на руки — и плачет. Что хочешь тогда говори ему — будет молчать. Я как-то под настроение спрашиваю: «Что тебе, Петя, в той „Балере“? Одно и то же — полчаса». А он мне говорит: «Я пустыню себе представляю, где нет ни одного человека, и радуюсь, что она, эта пустыня, есть на свете». Ну не дураки эти мужики?!

Любимовна тоже все время пыталась опекать Веню. Она угощала ее деревенской колбасой, пыталась разговорить молчальницу:

— Помнишь, я про Ягу тебе вчера говорила? Дак спрашивают у девицы братья: «Девка, чего это ты такая худая, хлеба тебе не хватает иль чего другого?» А девица им в ответ: «Ай, дяденьки, не знаете вы…» — «А что?» — «Да как вы уйдете, ко мне баба приедет, какая-то Яга, да еще у нее железная йога, на железной ступе едет, железными толчками погоняет и понукает. Придет да кровь мою тянет, сосет!»

— Любимовна, снова вы девочке гемоглобин снижаете? — укоряла медсестра Анна Герасимовна, заглядывая в палату. — Что вы ей про Бабу Ягу? Веселое бы что-нибудь рассказали!

— А сказка — не веселое? Савсим иссохла девка, мы ее тут на ноги поставим! И без твоих глобино. Смотри, посмеивается!

— И правда? — приглядывалась Анна Герасимовна. — Ей сейчас не так лекарства нужны, как доброе слово. Только вы тут не злоупотребляйте этими самыми словами. Слабая она…

То же говорил о ней и лечащий врач Вячеслав Степанович, когда по утрам смотрел список температур. Он присаживался к Вене на кровать, морщил лоб, задумывался, а потом мягкими, чуткими пальцами что-то выстукивал по тонким ребрам, которые выпирали из-под желтоватой кожи, слушал ритм ее сердца.

— Слишком много ты читаешь взрослых книг, — говорил он ей. — Вчера ты мне вернула книгу. Сказала, что прочла, а я вижу — соврала, потому что я тебе туда листок бумаги положил — записку.

— Не читала… — сознавалась Веня. — Не хочу глотать ваш сиропчик.

— Это, по-твоему, был сиропчик? Это классика детской литературы!

— Вот именно — детской!

— А ты уже взрослая. Так? Ага, так. Но если ты взрослая, ты должна знать, что выздоровление зависит и от волевых усилий больного. А ты этих усилий не делаешь. Почему?

Веня отворачивалась, чтобы не видеть глаз Вячеслава Степановича. Конечно, он догадывался о том, что ей не хотелось уходить из больницы. Мир, который открылся перед нею, давал такую пищу ее уму и воображению, по занятому мелкими будничными делами, что ей не хотелось возвращаться в интернат, готовить уроки, дежурить и постепенно забывать о том, что открывалось ей здесь в ночные часы.

Днем она почти все время спала. Зато ночью, почти до рассвета, лежала, вглядываясь в темноту, разглядывая ночное небо, думая о себе и пытаясь разобраться, почему она, Веня Рыжик, появилась именно здесь, в стародавнем городе с узкими древними улицами, засаженными толстенными коричневыми тополями, появилась, несмотря на ненужность ее жизни для той, которая ей эту жизнь дала. И он, отец, кто тоже дал ей жизнь, свои привычки, черты лица и характера, — тоже ничего не знал про нее, а может, и не хотел знать. Эти самые близкие ей люди были более чужими, чем любая нянечка или медсестра в больнице,

«Не зря же я пришла на землю, — думала Веня, глядя, как горит в хрупком четырехугольнике окна Большая Медведица. — Не зря же я живу, двигаюсь, думаю?!»

Как-то однажды Сирена, укладывая Веню спать, разговорилась:

— Злые мы стали в последнее время. Только про себя думаем, о тряпках заботимся, о деньгах. А возьмите: припечет болезнь, горе — и хочется возле людей быть, легче вроде бы, когда кто-то жалеет… Вот ты — сирота горькая. Ничья. Так это ж мы, люди, должны о тебе заботиться. Все, скопом!

— Не разводите философию, — отозвалась со своей кровати Неля Абросимовна. — Каждый сам по себе. И пусть она не рассчитывает на жалость чью-то, а учится сама твердо на ногах стоять.

— Самой век не проживешь, — вставила и свое слово Любимовна. — Как так — сама по себе? А кто ж учить будет, кто наставлять? Кто будет кормить? Худая ж она, будто с креста снятая! А вы говорите — сама…

— Что вы накинулись все? — оборвала их Сирена. — Дайте ей покой. Пусть отдыхает!!

Веня прислушивалась к едва уловимому писку двери, похожему на крик летучей мыши, вглядывалась в танец золотых пылинок возле окна, впитывала запахи наступающего дня — все это словно держало ее здесь, на земле, для того, чтобы она узнала ласку и горечь, заботу и страх смерти, и весь окружающий мир как будто ждал от нее чего-то.

А иногда, когда она лежала, глядя в темноту, где свободно и равнодушно перемещались далекие звезды, вдруг начинала задыхаться от острой догадки, что она, Веня, всего только неприметная, случайная (снова это страшное слово «случайная») песчинка,