Ты, я и Гийом - Диана Машкова

Все еще удивляясь тому, как взбудоражило меня обычное письмо, я радостно потянулась курсором к кнопке «ответить». Но задумалась и вовремя себя остановила. Итак, что происходит? Есть явно заинтересованный в общении Артем, который теперь знает, что я не одна, и все равно продолжает лезть на рожон. Есть странные реакции собственного организма на малознакомого молодого человека, которые могут помешать нормальному дружескому общению. Есть, в конце концов, расстояние в тысячу километров, которое не позволяет встретиться лично и объяснить бессмысленность всего, что происходит. Несмотря на героические попытки разложить все по полочкам и тут же, не отходя от кассы (в смысле ПК), принять единственно верное решение: не продолжать переписку, не нарываться на новые неприятности – что-то внутри меня упорно сопротивлялось этой практичности и разумности. Вести внутренний диалог я была не готова (кажется, сама испугалась сложных его последствий), поэтому просто внушила себе, что страшного ничего в переписке с Артемом нет, но отвечать сразу не буду – он может превратно истолковать слишком уж сильную тягу к общению. К тому же девушкам, особенно замужним и с ребенком, положено быть скромными и тихими. Вот. Я сдвинула курсор в сторону кнопочки «закрыть» и вышла из Outlook.

Артему я не писала целую неделю – стоически выжидала время. И хотя знала, что новых сообщений в моем ящике просто не может быть, каждый день выкраивала время между прогулками, кормлениями, переодеваниями и диссертацией, чтобы заглянуть в свой почтовый ящик. А когда установленный мною же самой срок истек, дрожа от нетерпения, написала ответ. «Здравствуй, Артем. Было приятно снова получить от тебя письмо, но сразу ответить не получилось – как всегда, не хватает времени. Рада, что от нашего общения у тебя осталось хорошее впечатление. Мне тоже было легко с тобой, а главное – интересно, так что обязательно увидимся еще. Целую (не возражаешь?). Яна». Я долго стирала и снова набирала это самое «целую». С одной стороны, не могла удержаться – за неделю мысленно так далеко зашла, что «целую» казалось элементом необходимым и само собой разумеющимся, с другой – он-то мне пока ничего подобного не писал. К тому же нечестно было подогревать интерес человека, заранее зная, что между нами ничего не может быть. Но я махнула на свои сомнения рукой и оставила все как есть. Отправив письмо, открыла файл с первой главой и вместо того, чтобы не терять ни минуты из драгоценных двух часов свободы в сутки, начала активно пропадать в собственных фантазиях и ждать ответ. Это было уже серьезно. И почему я вовремя не спохватилась?

Дни проходили в постоянных заботах. Катя научилась самостоятельно выбираться из кроватки и теперь могла неожиданно оказаться в самом неподходящем месте. Я уже только тем и занималась, что каждый день очищала пространство и прятала по антресолям мелкие предметы из очередного «культурного слоя» квартиры, которую Катя в силу возросших возможностей спешила освоить. Она вскрывала шкафы, тумбочки, коробки, добиралась до винчестера, телевизора и монитора. Попытки объяснить, что это плохо, нельзя, опасно, «уф!», в конце концов, если так понятнее, приводили к взаимным огорчениям и Катиным слезам. Последнее обстоятельство давало прочим членам семьи – прежде всего Славе – основание считать меня никчемной матерью. А я и не спорила – по сути, так оно, наверное, и было. Но вот если бы он постарался не воспитывать меня, а помочь, глядишь, все бы изменилось.

В июне на кафедре должно было состояться обсуждение первой главы диссертации. Время поджимало. А я разрывалась между ребенком, домашними заботами и попытками писать. Каждый день был рассчитан по минутам – встаем, делаем раз, делаем два, делаем три – и так до позднего вечера. Но параллельно с жизнью реальной я существовала еще в двух измерениях: в постоянном внутреннем диалоге с Артемом и в размышлениях о творчестве Аполлинера. Я могла идти по улице, катя перед собой коляску, и быть за тысячу километров в своих мыслях, могла готовить обед, а думать об эстетической концепции Костровицкого, убираться в квартире, мыть полы, а рассуждать о том, почему имена Артем и Гийом кажутся мне созвучными.

Катенька пользовалась моей отрешенностью безо всяких зазрений совести: творила бог весть что, переворачивала в доме все вверх дном и упорно проверяла на прочность мое терпение. С ним, кажется, у меня начались серьезные проблемы. Я все чаще раздражалась в ответ на шалости дочки, все реже сдерживалась в выражениях и все яснее сознавала, что влипла, застряв в этой однообразной, рутинной жизни, которая была намертво приклеена к дому и ребенку. Я страстно мечтала о жизни другой.

Находясь глубоко в себе, я даже не заметила, как в Казань пришла весна.

В конце апреля снежные сугробы превратились в звонкие ручейки и убежали вниз, к реке. Первым похвастался сухими, по-весеннему блестящими дорожками стоящий на возвышенности Казанский государственный университет. В тот день мама наконец сжалилась надо мной и пришла посидеть с Катериной, чтобы я съездила на кафедру, показалась научному руководителю, которая наверняка уже забыла, как выглядит ее аспирантка, и забрала стипендию.

Я ощутила наступление весны каким-то загадочным образом – в одну секунду: не замечала ее, не замечала, а потом вдруг почувствовала моментально всем телом, словно неожиданно очнулась от зимней спячки. Чувства обострились, обоняние усилилось, глаза стали видеть острее, уши воспринимали все, вплоть до тишайшего шепота и вздохов вокруг. А вздохов, надо сказать, хватало. Студенты, не разошедшиеся после занятий по домам и общежитиям, собирались погреться на «сковородке» – полукруглом, с деревянными скамейками и памятником Ленину в центре, скверике напротив главного здания университета. Шептались о чем-то увлеченно, бросали друг на друга страстные взгляды, объединялись в пары. И томно вздыхали. Солнышко ласково смотрело на них и, играя, отражалось в каждом зрачке, в каждой улыбке. Я с завистью наблюдала за этими беззаботными студенческими посиделками – как же хотелось утраченной свободы! Всего несколько лет назад и я могла себе позволить спокойно развалиться после занятий на скамеечке в обнимку с будущим мужем, вяло выясняя отношения и не забывая при этом подставлять лицо весеннему солнцу в надежде заполучить первый загар. А теперь – все. Мужу не до меня, мне не до него. Сама я беспросветно погрязла в быту и науке (господи, ну как же это можно совместить?), времени ни минуты, а главное – негоже молодой маме, загруженной аспирантке заниматься демонстрацией безделья и праздности бытия. Я как-то особенно болезненно осознала, что студенческие годы прошли, а с ними исчезло и пьянящее ощущение бескрайней полноты жизни. В мою душу прокралось и поселилось там со всем возможным комфортом это самое «мучительное чувство ускользающего времени», которым страдал Аполлинер. И не он один, если уж на то пошло. Первым в плеяде французских поэтов осознал эту муку, скорее всего, Бодлер, а за ним и все прогрессивное человечество. Черт возьми, ну а я-то тут при чем? Или просто заразилась, как заражаются люди любой отрицательной эмоцией, которую способны ощутить? А когда-то ведь и я жила, как жилось, и для меня с наступлением весны начинались бессмысленные шатания по городу, свидания, душевные посиделки на «сковородке» и бурные праздники жизни за старым анатомическим театром – подальше от посторонних (преподавательских) глаз. На десять человек мы выпивали несколько бутылок дешевого вина или пару – водки, моментально пьянели, шутили, дурачились кто во что горазд и были счастливы, наслаждаясь весной, друг другом, влюбленностью, красотой вокруг. А вот теперь, пробегая мимо Ленина на крейсерской скорости в направлении автобусной остановки, я успела только вытянуть шею, рассматривая сегодняшних счастливчиков, с сожалением вздохнуть, позавидовать им всей душой и насильственно переключиться на мысленное написание первой главы. Благо, пока доберусь до дома, пройдет еще минут сорок, а за это время, пользуясь отсутствием детского плача, капризов и требований, можно о многом поразмышлять.