По ту сторону Ла-Манша - Джулиан Барнс

Как мне их предложение? Да я просто обалдел. Ведь едва я успел подумать «дареному коню в зубы не смотрят», и оказалось, что аж двум дареным лошадкам нельзя будет смотреть в зубы или еще куда-нибудь. Как мне их предложение? Положа руку на сердце, чувство у меня было такое, будто разом сошлись целых два Рождества. С одной стороны, вся эта петрушка с завязыванием глаз меня не слишком волновала; но с другой, если честно, — волновала, да еще как.

До чего же старики любят приврать насчет своих похождений в оны годы — даже жалость берет. Ведь слепому ясно, что это сплошные выдумки. Париж, молодость, девица, две девицы, снятый на два дня номер в гостинице, и все это устроено и оплачено неизвестно кем? Расскажи это своей бабушке, дядя. Двадцать минут в hôtel de passe,[45]где вместо полотенца жесткая тряпица, а потом — морока с подцепленным триппером; вот это было бы правдоподобнее. И зачем старикам утешаться такими побасенками? Экую избитую околесицу смакуют они в одиночестве! Ладно, дядя, полный вперед с твоей скромной порнушкой. Про штурмана и авторалли мы уж напоминать не станем.

— Идет, говорю, согласен. И на следующий день отправился после полудня в гостиницу позади церкви Сен-Сюльпис. Хлынул ливень, пришлось от метро бежать бегом, и явился я туда весь в мыле.

Уже неплохо, а то я опасался услышать про ясный весенний денек, про аккордеонистов, под чьи серенады он шел через Люксембургский сад.

— Отыскал я номер, Щеголь был уже там, помог мне снять шляпу и пальто. Но, как ты догадываешься, я не собирался раздеваться догола перед моим радушным хозяином. «Не беспокойтесь, — сказал он, — она все сделает сама». Он лишь усадил меня на кровать, завязал мне глаза шарфом на двойной узел, взял с меня честное английское слово не подглядывать и вышел из комнаты. Минуты две спустя я услыхал скрип отворяемой двери.

Отставив стакан с виски, дядя откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза, чтобы яснее припомнить то, чего он, безусловно, видеть не мог. Я решил проявить снисходительность и не стал прерывать затянувшееся молчание. Наконец он произнес:

— А потом настал второй день. Все повторилось снова. И снова лил дождь.

Газовый камин шумно ахнул, забормотали, грассируя, кубики льда в моем стакане, словно пытались что-то подсказать. Но дядя Фредди вроде бы раздумал продолжать свою повесть. Может быть, он и впрямь ее завершил? Дудки, дядюшка, подумал я. Это смахивает, если так можно выразиться, на вербальное разжигание сексуальных аппетитов.

— Ну и как?..

— Как? — тихо отозвался дядя. — Вот так.

С минуту-другую мы сидели молча, наконец я не выдержал:

— И в чем же все-таки было различие?

Не меняя позы и не открывая глаз, дядя Фредди издал звук, походивший одновременно на вздох и на всхлип.

— Француженка слизывала с моего лица капли дождя, — в конце концов вымолвил он и открыл глаза; в них стояли слезы.

Ни с того ни с сего я растрогался. Француженка слизывала с моего лица капли дождя. И дядя — то ли ловкий врун, то ли сентиментальный мемуарист — был щедро вознагражден: я не мог скрыть зависти.

— Значит, ты все-таки догадался…

— Догадался о чем? — рассеянно переспросил он, предаваясь пикантным воспоминаниям.

— Которая из них англичанка и которая француженка.

— А, ну да, еще бы, конечно, догадался.

— Как же?

— А по-твоему — как?

— По запаху чеснока?

Дядя довольно хмыкнул.

— Нет. По правде сказать, они обе надушились. И очень сильно. Но, разумеется, разными духами.

— Значит… штуки они проделывали с тобой не одни и те же? Или закавыка в том, каким манером они их проделывали?

— А вот это коммерческая тайна.

На дядином лице вновь появилось самодовольное выражение.

— Да будет тебе, дядя Фредди.

— Я всегда придерживался правила: ни с кем о своих дамах не судачить.

— Помилуй, ты же их в глаза не видел. Тебе их поставили по договору. Никакими «твоими дамами» они вовсе не были.

— Для меня — были. Причем обе. Такое у меня сложилось ощущение. Соответственно я к ним с тех пор и отношусь.

Я чуть не лопнул с досады, не в последнюю очередь потому, что невольно сам выказал доверие к дядиным выдумкам. Но какой смысл, спрашивается, сочинив целую историю, изымать из нее самое главное?

— Уж мне-то ты можешь сказать, дядя, им же ведь сказал.

— Им?

— Той компании. Небось на следующий день представил им полный отчет.

— Н-да, разумеется, слово англичанина — закон, кроме разве тех случаев, когда его нарушают. Ты уже большой мальчик и сам должен это понимать. К тому же… отчасти и в первый раз, а особенно во второй мне, признаться, чудилось, что за мной наблюдают.

— Кто-то сидел в платяном шкафу?

— Где и как — понятия не имею. Но чувство такое было. И оттого казалось, будто я вляпался в какую-то дрянь. Опять же, я давно взял себе за правило: о своих дамах не судачить. Поэтому на следующий день я сел в поезд, потом на пароход — и домой.

Естественно, напрочь забыв об авторалли, подумал я, и о блестящих перспективах в деле распространения натурального воска для натирки полов или еще чего-нибудь в том же роде.

— И это был самый умный шаг в моей жизни, — продолжал дядя. — Ведь там я и познакомился с твоей тетей Кейт. На пути домой.

— Я об этом не знал.

— Откуда ж тебе об этом знать? Через месяц мы обручились, через три поженились.

Что и говорить, напряженная тогда выдалась весна.

— А как она отнеслась к твоему приключению?

На дядином лице снова появилась отчужденность.

— Твоя тетя Кейт была чиста, как свежий снег. Мне и в голову не пришло это обсуждать… как не пришло бы в голову прилюдно ковыряться в зубах.

— И ты ей так ничего и не рассказал?

— Ни словечка. И потом, поставь себя на ее место. Вот знакомится она с симпатичным парнем, он ей в общем-то по сердцу, она спрашивает, чем он занимался в Париже, и он сообщает, что каждый Божий день брал на часок девицу-другую под честное слово, что потом пойдет и выложит кому-то все непристойные подробности. Навряд ли он после этого был бы ей мил, правда?

Сколько я мог заметить, тетя Кейт и дядя Фредди преданно любили друг друга. Когда она умерла, он неподдельно горевал, хотя иногда, после возлияний, в его чрезмерной скорби ощущался налет театральности. Дядя пережил жену на шесть лет, но я относил это лишь за счет мощной жизненной инерции. Через два месяца после нашей вечеринки в его последний день рождения эта инерция иссякла. На похоронах, как водится, было немноголюдно и тягостно; венок от сюрреалистов с непристойными намеками, возможно, пришелся бы кстати.