После Европы - Иван Крастев

правило, определялась через отрицание – не русские, не православные, не турки, не немцы, не венгры и т. д., – вынуждены были признать провинциальность государствообразующим фактором. Их элитам приходилось выбирать между космополитической приверженностью экстерриториальной единице или идее – Церкви, империи, коммунизму или, как сегодня, «Европе» – и сужающим горизонт национализмом и местными интересами[49].

Быть космополитом и одновременно «хорошим поляком», «хорошим чехом» или «хорошим болгарином» – невыполнимая задача. Показательно, что пока папа римский Франциск располагал у себя дома сирийских беженцев, католические епископы Венгрии и Польши поддерживали антимиграционную политику своих правительств.

Традиционное подозрение ко всему космополитическому и уверенность в неразрывной связи коммунизма с интернационализмом отчасти объясняет болезненную реакцию Центральной Европы на миграционный кризис.

Обсуждая различия в отношении к ценностям космополитизма на Востоке и на Западе, необходимо учитывать соответствующий опыт нацизма и коммунизма. Немецкое рвение в этом вопросе в какой-то мере обусловлено попыткой преодолеть ксенофобское наследие нацизма, тогда как антикосмополитизм Центральной Европы можно объяснить отвращением к навязанному коммунистами интернационализму. Эти странные отголоски позволяют понять, почему восстание против космополитичных элит принимает форму не только критики Брюсселя, но и антикоммунистических настроений, особенно в момент, когда большинство разделяет левые экономические и политические воззрения. (В Западной Европе 1968 год символизирует торжество ценностей космополитизма, тогда как на Востоке это символ возрождения национального духа.)

Поведение популистских правительств Центральной и Восточной Европы во многом напоминает взгляды и поведение второго поколения европейских мигрантов по отношению к своей новой стране. Первое поколение центральноевропейских лидеров в лице таких политиков, как Вацлав Гавел, поставили вхождение в Европейский союз во главу угла своей карьеры, пытаясь доказать, что центральноевропейцы могут быть бо`льшими европейцами, чем жители Запада. Однако новое поколение политиков воспринимает насаждение европейских норм и институтов как унижение и выстраивает свою легитимность вокруг идеи национальной идентичности в противовес Брюсселю.

Парадокс вызванного миграционным кризисом раскола между Востоком и Западом заключается в том, что на наших глазах происходит сближение позиций, и дружелюбно настроенные к беженцам немцы начинают походить на ксенофобских венгров. Более того, тот факт, что еще год назад многие немцы лично приветствовали беженцев, сегодня как будто дает им моральное право протестовать против чужаков в своей стране. Но сближение мнений не делает Европу более сплоченной. Его парадокс в том, что ренационализация политики делает восточноевропейцев бо́льшими чужаками в Западной Европе, чем когда-либо прежде. В Британии после Брекзита случаи агрессии по отношению к выходцам из Восточной Европы участились в разы. Растущая враждебность к жителям других европейских стран встречается во всех частях континента, что подтверждает история знакомого мне владельца ресторана в Вене. Серб по происхождению, он был возмущен наплывом беженцев с Ближнего Востока и высмеивал приветствующих их австрийцев за наивность. Но когда отношение австрийцев изменилось, он с растерянностью обнаружил, что многие местные перестали к нему ходить только потому, что слышали, как он говорил на сербском.

Миграционный кризис имеет решающее значение при оценке шансов Европейского союза на выживание, поскольку он одновременно укрепляет национальную солидарность и сводит на нет шансы на конституционный патриотизм в Союзе как едином целом. Таким образом, кризис представляет собой поворотный момент в политической динамике европейского проекта. Он отмечает момент, когда требование демократии в Европе трансформировалось в призыв защитить свое политическое сообщество, а значит, исключать, нежели принимать и приобщать. Он также запустил процесс, в ходе которого европейский проект перестал казаться воплощением либерального универсализма и превратился в печальный образ закрытости и глухой обороны.

Глава 2

Они, народ

Британский историк, один из ведущих европейских интеллектуалов Тимоти Гартон Эш пишет:

Если бы в январе 2005 года я погрузился в летаргический сон, на этот временный покой я отправился бы счастливым европейцем. С расширением Европейского союза мечта 1989 года о «возвращении в Европу», разделяемая многими моими друзьями в Центральной Европе, становилась реальностью. Страны – члены ЕС пришли к согласию в отношении конституционного договора, условно называемого Европейской конституцией… Поразительно было путешествовать из конца в конец континента без каких-либо ограничений, без пограничного контроля в расширяющейся шенгенской зоне и с единой валютой в кармане.

Мадрид, Варшава, Афины, Лиссабон и Дублин казались залитыми солнцем, как бывает, когда в старинных темных дворцах вдруг открывают все окна. Периферия Европы сближалась с историческим ядром континента вокруг Германии, Бенилюкса, Франции и северной Италии. Молодые испанцы, греки, поляки и португальцы с оптимизмом говорили о новых возможностях, предлагаемых им «Европой». Даже известная своим евроскептицизмом Британия приветствовала свое европейское будущее под лидерством премьер-министра Тони Блэра. Затем произошла откровенно проевропейская «оранжевая революция» на Украине…

Пробудившись от сна в январе 2017 года, я бы мгновенно вновь упал замертво от потрясения. Потому что сегодня я повсюду вижу кризис и дезинтеграцию: еврозона хронически неэффективна, залитые солнцем Афины погружены в нищету, молодые испанцы с докторскими степенями вынуждены обслуживать посетителей кафе в Лондоне и Берлине, дети моих португальских друзей ищут работу в Бразилии и Анголе, а периферия Европы отходит от центра все дальше. Европейской конституции не существует, потому что она была отвергнута на референдумах во Франции и Нидерландах в 2005 году… И из-за Брекзита я могу лишиться своего европейского гражданства к тридцатой годовщине 1989 года[50]. Так сегодня чувствуют себя европейцы, поддерживающие ЕС.

В Европе XX века недемократические империи распались под демократическим давлением собственных подданных. Империи были разрушены демократами; либералы пытались их сохранить и реформировать. В 1848 году в империи Габсбургов либералы и националисты были союзниками в борьбе против общего противника в лице авторитарного (но этнически не специфичного) центра. К 1918 году они стали заклятыми врагами.

В 1848 году и демократы (в большинстве своем также националисты), и либералы соглашались в том, что решения должен принимать народ. В 1918 году либералы с тревогой смотрели в будущее народной демократии, а демократам претила идея правления неизбираемых либеральных элит. Битва между космополитичными либералами и национал-демократами окончилась победой националистов и гибелью Австро-Венгерской империи.

В противовес Габсбургской монархии Европейский союз – это «демократическая империя», добровольная квазифедерация демократических государств, в которых гарантированы права и свободы граждан, а вступить могут только демократии. Несмотря на это различие, вопрос о демократии вновь оказался яблоком раздора в Европе. Если во времена Габсбургов массы были очарованы демократией, то граждане современного Европейского союза свободны от иллюзий. Общее настроение, господствующее в нынешней Европе, можно описать так: «Одна из причин, по которой многие сомневаются в демократии, состоит в том, что эти сомнения обоснованны». В 2012 году