Цепь измен - Тесс Стимсон

Уильям был просто великолепен. Простыни под нами дымились, что бы там ни думали о нас теперь. У него было крепкое, упругое, мускулистое тело: я никогда прежде не видела голых мужчин. Лишь когда он оказывался внутри меня, я переставала чувствовать себя одинокой.

— Мам! Ты что, не слышишь, я тебя зову! Твой тост, наверное, совсем остыл.

В комнату заглядывает Кейт; она повисает на ручке двери снаружи, словно боится войти — вдруг подцепит заразу?

Люди всегда так себя ведут с теми, кто в депрессии. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Ты прокаженный наших дней, пусть и без колокольчика». Ко мне относятся как к какому-нибудь изгою, словно я сама навлекла на себя напасть и всему виной некие изъяны в моей натуре. Но я не сделала ничего, что заслуживало бы подобной кары. Я бы не пожелала этого худшему врагу. Я живу в постоянном страхе: а вдруг моя болезнь передалась моим детям, как мне от отца? Если бы я только знала обо всем заранее, то вообще никогда не стала бы рожать. Разумеется, никто не подозревал, что мой отец болен: его просто считали эксцентричным, дружелюбным владельцем ресторана, который пропивал все доходы, пока, наконец, мать не бросила его и он не обратился к Богу (ну и к Лиллиан). «Просто Гектор, — говаривали люди, — такой фактурный персонаж».

Я пристально наблюдала за Кейт, по мере того как она взрослела, — гораздо пристальнее, чем за мальчиками. Я почему-то всегда точно знала, что их чаша сия миновала. Вдобавок мужчинам больше везет в любви: меньше конкуренция. Пока я не замечала в дочери никаких тревожных признаков, но ведь то же было со мной: меня считали творческой, креативной личностью. А потом родилась Кейт и…

— Мам, хватит так пялиться. Ты меня пугаешь.

Кейт больше привязана к отцу; она буквально боготворит землю, по которой он ступает. Забавно: ведь я тоже ненавижу свою мать.

— Отлично, мам. Давай не будем разговаривать. Можно подумать, мне не все равно. Я ухожу к Дэну, вернусь после обеда. Не забудь вынуть из духовки мясо, а то будет буря в стакане воды — ты же знаешь папу.

За окном кружатся редкие хлопья снега. Серость снаружи, серость внутри. В это время года не бывает по-настоящему светло, и как получается, что февраль — самый короткий месяц? Такое ощущение, что он длится целый год.

Позже просыпаюсь от стука во входную дверь; припустил дождь. Резкий голос моей матери проникает внутрь, ввинчиваясь сквозь почтовый ящик. Заворачиваюсь в одеяло; его надежная мягкость обволакивает меня словно железные доспехи.

Клара испортила мою свадьбу — как портит все. Даже имя мое она выбрала назло. Меня, среднюю из сестер, назвали не Бетани, не Элизабет, которые можно сократить до множества других имен: бойкая Лиз или гламуриая Элиза. Бэт — как одна из сестер в «Маленьких женщинах»[11]. Тихая и серая, словно мышка, — та, что в конце умирает.

Я так хотела выйти замуж за Уильяма, что за много недель до свадьбы меня буквально распирало от радостного волнения. Ничто не могло омрачить его, даже моя мать и омерзительное капроновое платье в стиле ампир, которое она выбрала, чтобы скрыть мое «положение». (Как подчеркивала Клара, разве он иначе женился бы на мне? Ей не приходило в голову, что такая глупая гусыня, как я, могла так умно все рассчитать. По правде говоря, она совсем меня не знает.) Разумеется, ее наряд матери невесты был, как всегда, сногсшибателен. Изумительное платье от «Джин Муир» матово-золотистого шелка, с прозрачными рукавами и маленькими шелковыми пуговичками сбоку, где оно элегантно охватывало ее бедра сорок второго размера.

На той же неделе, когда мать, раскрасневшаяся от гордости и ликования, продемонстрировала мне свой наряд, вторая жена моего отца явилась в точно таком же платье (только на два размера больше). Клара уже подогнала свое платье под маленький рост, так что не могла вернуть его в магазин.

Я, не помня себя от ужаса и волнения, рассказала обо всем матери.

— Ничего страшного, — снисходительно сказала она, — куплю себе другой наряд. В конце концов, для тебя это особенный день.

Спустя несколько дней она вернулась из магазина с еще более ослепительным костюмом от «Шанель».

— Тебе что, удалось вернуть то платье? — спросила я, глядя, как она вертится, разглядывая себя в полный рост в большом зеркале.

— Вернуть? Нет, конечно!

— Но ведь оно только для свадьбы! Куда еще ты сможешь его надеть?

— О, я что-нибудь придумаю, — проворковала Клара, хитро улыбаясь.

И она появилась в первом наряде на репетиции, накануне свадьбы. Бедная Лиллиан прорыдала весь вечер, понимая, что теперь не сможет надеть платье на церемонию. А моя мать чопорно восседала на приеме во главе стола, эдакое средоточие изысканного шарма, и походила на сытую кошку, только что умявшую канарейку.

Зимой темнеет рано. Четыре часа дня, а я по-прежнему лежу, завернувшись в одеяло, по мере того как квадратики стекла за моей спиной медленно превращаются из серых в черные. Чувствую запах паленого. Давным-давно надо было сходить вниз и вытащить из духовки мясной пирог, который поставил Уильям, только мне не хотелось.

Дверь в спальню распахивается и с клацаньем ударяет в стену.

— Мам! Не могу поверить, что ты до сих пор не вставала! Мне на мобильник звонила бабушка. Она сказала, что ты ей не открыла. О Господи!.. Я звоню папе.

Жаль, что я не могу просто взять и уснуть однажды — и больше не проснуться. Честно говоря, на самоубийство у меня не хватит духу. Когда я начинаю думать о нем, оно кажется мне слишком расчетливым, слишком капризным; и для детей это будет разрушительным ударом. А вот если бы кто-нибудь сделал все за меня, пришел бы и щелкнул выключателем…

Все думают, что я прозябаю в депрессии и жалости к себе по собственной воле. Сколько раз я слышала совет взять себя в руки!

Снова просыпаюсь: это Уильям поднимается в спальню — узнаю его шаги. Наконец заставляю себя сесть в кровати. Я знала, ему не понравится, что Кейт вызвала его домой. Нужно было остановить ее.

— Бэт!

Вы скажете, я могла бы позволять мужу, по крайней мере, заниматься со мной любовью, пусть даже у меня нет настроения. Но вы не понимаете, что это такое. В конце концов, я уже не могла этого вынести: все его поглаживания, прикосновения, поцелуи и ласки — ведь я ничего не ощущала. О, не в буквальном смысле, разумеется, — с моими нервными окончаниями все в порядке. Просто мне уже ничего не доставляло удовольствие. И следовательно, Уильяму тоже. Я ненавидела это больше всего. Обеспокоенность в его глазах, твердое намерение все исправить. Позже появилось раздражение, быстро скрываемое (недостаточно быстро для меня). И — жалость.