Совершенно не обязательные смерти - Дейрдре Салливан

Вылезаю из-под одеяла, чтобы приоткрыть скрипучее окно. Снаружи примостилось старое гнездо. Из путаницы веточек и глины торчат перья. Я тянусь к нему – твердое, как камень. Ветер холодный, но от пола поднимается тепло. В замке почти жарко – и не скажешь, что зима на подходе. На столе стоит кустик лаванды, который я привезла из дома. Нащупываю его в кромешной темноте.

Бывает, что лаванда погибает зимой. Я посадила кустик в глиняный горшок и поливаю время от времени.

Пока он держится бодрячком. Этот кроха любит тепло.

Отрываю пару листиков и шепчу:

– Спасибо.

А потом наконец засыпаю, убаюканная ароматом.

Прошлой ночью у Кэтлин поднялась температура. Я слышала, как она кашляет и стонет за стеной. Кэтлин ужасна, когда болеет. Даже легкая простуда превращает ее в героиню викторианского романа, которая чахнет в постели, пока ее муж сражается на войне. С той лишь разницей, что Кэтлин чаще требует принести ей тосты и посидеть рядом. Так что я с радостью сбега́ю в школу – приятно для разнообразия пройтись одной. По пути к автобусной остановке замечаю знакомого ворона – Боб то ли лакомится мертвым котом, то ли потрошит забытый мусорный мешок. Местные птицы не вызывают у меня доверия. Я с подозрением кошусь на тощую малиновку, которая сидит на изгороди и наблюдает за мной и Лейлой. Мы выдыхаем клубы белого пара, до того густого, что кажется, его можно потрогать рукой.

– А вот и наш утренний труп. – Лейла показывает куда-то себе под ноги.

Там лежит еще одна малиновка – с глубокой раной на рыжей грудке. Сжатые лапки напоминают веточку винограда, с которой объели все ягоды. Я провожу пальцем по пушистым перышкам у нее под крыльями. Нежные, как шелк. И уже прихвачены морозцем. Такую кроху убить несложно.

– Когда мы были маленькими, мама рассказывала, что малиновка носила воду грешникам, томившимся в аду. Потому у нее грудка и покраснела, – говорю я.

– Какая мрачная история. Мама у тебя, наверное, суровая женщина. Неудивительно, что Брайан на ней женился.

Я смотрю на Лейлу, пытаясь сообразить, шутит она или нет. У нее такой голос, что трудно распознать сарказм. Кажется, что он всегда таится между слов, как коварный хищник.

– Я бы при всем желании не назвала Брайана суровым. Он носит сандалии с носками, – говорю я.

– Внешность бывает обманчива. – Лейла смотрит на малиновку, как кошка, готовящаяся к прыжку. – Нам мама рассказывала, что малиновки шпионят для Санты.

– Это мы тоже слышали. Маленькие пернатые стукачи.

– Может, потому ее и пришили. – Аристократическое лицо Лейлы становится невыносимо серьезным. – Боялись, что донесет.

– Эта пичуга знала слишком много, – говорю я и бросаю взгляд на рыжегрудую птичку, все еще сидящую на изгороди. – Ты думаешь, ее убила другая малиновка?

– Не исключено. Птицы отличаются кровожадностью.

Лейла вздыхает, а я замечаю, как что-то шевелится под перьями мертвой пичужки. Переворачиваю ее носком ботинка, и наружу вываливается одинокая личинка. Жирное, белое, ведомое голодом существо.

– Природа жестока, – говорю я. – Жестока и отвратительна.

– Как девушка, не могу не согласиться с этим утверждением. – Лейла уныло потирает низ живота. – Буэ-э-э.

Мы уходим от изгороди – поближе к пустой серой дороге. Я наблюдаю, как наше дыхание превращается в пар. Неважно, в котором часу мы появляемся на остановке, нам все равно приходится ждать. Как будто автобус играет в недотрогу.

– А где Кэтлин? – спрашивает Лейла. По голосу я слышу, что она интересуется из вежливости. Странно, что про смерти маленьких существ нам говорить легче, чем обсуждать семейные дела.

Я пожимаю плечами:

– Заболела. Обычная простуда, температура и все такое.

Какая же я скучная. Я буквально чувствую, как скука переполняет меня, затапливая мозг… Еще немного, и я начну рассуждать, чем барсук отличается от росомахи.

– А вы, значит, тройняшки? – Я хватаюсь за эту тему, как за соломинку. – Прости, что спрашиваю. Представляю, как это бесит.

– Да нет, все в порядке. – Лейла улыбается. Глаза у нее темно-карие, почти черные. – Вообще-то четверняшки. Только Фиахра поглотил нашего брата еще в утробе.

– Погоди, что? – Я таращусь на Лейлу, не в силах понять, прикалывается она или нет.

– Расслабься, я шучу, – говорит она. Я выдыхаю, а Лейла продолжает: – Мы просто не в курсе, кто именно поглотил Эдха. Так родители собирались его назвать. Если бы он родился. – Она сглатывает.

– Понятно.

Мы стоим рядом и молчим, пока холодный ветер забирается нам под шапки и шарфы. Я замечаю красное пятнышко, ползущее по склону горы, словно капля крови. Возможно, это Маму на своей машине. Но какое мне дело до жуткой старухи, которая пытается со мной подружиться?

Я трясу головой и бормочу:

– Холодно сегодня.

– Ага. И ветер еще.

Наконец, подобно прекрасному железнокрылому ангелу, подъезжает автобус. Лейла с улыбкой бросает мне: «Пока» и садится с Чарли. Получается, мы теперь подруги? Или я неправильно поняла?

Автобус петляет по окрестностям Баллифрана, собирая детей из разных мест. Я с завистью думаю о Кэтлин, которая лежит себе в теплой кровати, и на ум приходит наш вчерашний разговор. Кэтлин всегда обо мне заботилась. Даже когда мы были детьми. И сейчас вспоминает в вечерних молитвах обо мне и обо всем, что меня тревожит. Прямо как добрая бабушка. Я не верю в Деву Марию, Бога и Иисуса, но приятно, что про меня не забывают. Что меня любят вот так – по-религиозному. К тому же ее молитвы вроде как работают. Когда Кэтлин о чем-то просит, это сбывается. Она искренне печется о своих друзьях – они занимают огромное место в ее сердце. Я тоже хочу завести друзей, но переезд в Баллифран как будто что-то у меня отнял. Я должна успокоиться, должна взять себя в руки. Интересно, смогу я продержаться хотя бы неделю? Обычно меня хватает дня на три, а потом я сдаюсь. Но я работаю над этим. Креплюсь изо всех сил.

Автобус останавливается в горах на полпути к школе, рядом со старой каменоломней. Брайан рассказывал, что в прошлые века здесь водилось золото и серебро. Люди приезжали издалека, чтобы выщелачивать драгоценные породы. Может, потому склоны гор со временем побледнели, хотя сами они не утратили своей величественности. И до сих пор тянутся к небу в болезненном оцепенении.