Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге - Дмитрий Шерих

…Есть какая-то недобрая ирония судьбы в том, что самая знаменитая публичная казнь аннинского времени состоялась 27 июня 1740 года, в очередную годовщину великой Полтавской баталии. Дело Артемия Петровича Волынского: о нем написано много, много существует и всяких домыслов, достоверно же известно одно — тяготясь существующими при дворе Анны порядками, в том числе всесилием герцога Бирона, Волынский лелеял замысел стать при дворе первым человеком. Для этого писал проекты, которые обсуждал вместе с близкими ему людьми.

Соперник тоже не дремал: следствие над кабинет-министром Волынским было инициировано Бироном, и оно показало не только умысел Артемия Петровича ограничить самодержавную власть императрицы, но и некоторые другие его прегрешения, в том числе взятки, а также побои, несправедливо нанесенные другим людям, в числе которых был и поэт Василий Тредиаковский. Итог следствия и суда подвело специально учрежденное для суда Генеральное собрание: «За такие их безбожные злодейственные Государственные тяжкие вины, Артемья Волынского, яко начинателя всего того злого дела, вырезав язык, живого посадить на кол, Андрея Хрущова, Петра Еропкина, Платона Мусина-Пушкина, Федора Соймонова четвертовав, Ивана Эйхлера колесовав, отсечь головы, а Ивану Суде отсечь голову, и движимые и недвижимые их имения конфисковать».

Страшный приговор, в петербургской истории небывалый: как минимум потому, что никого еще здесь не приговаривали к урезанию языка и посажению на кол. Такое случалось, правда, в Москве: осведомленные петербуржцы помнили, наверное, как в декабре такого уж далекого 1718 года в Первопрестольной посадили на кол майора Степана Глебова, обвиненного в связи с первой женой Петра I Евдокией Лопухиной. Приговоренного тогда обрядили в шубу, чтобы не погиб слишком быстро, — и агония его длилась четырнадцать часов.

Впрочем, первоначальный суровейший приговор Генерального собрания был пересмотрен. Выдающийся российский историк Николай Иванович Костомаров писал: «Когда пришлось подписывать смертный приговор, у Анны Ивановны проснулось чувство жалости к человеку, которого так недавно она любила и уважала, но Бирон опять заявил, что если Волынский останется жив, то его, Бирона, не будет в России. Анна Ивановна снова поддалась любви и привычке к Бирону — она подписала приговор».

Подписала, но все-таки смягчила вердикт «по обыкновенному Высочайшему Нашему ИМПЕРАТОРСКОМУ сродному великодушию». Сам Артемий Петрович был в конечном итоге приговорен к отсечению правой руки и головы, советник адмиралтейской конторы Андрей Федорович Хрущов и архитектор Петр Михайлович Еропкин — к отсечению головы, а остальным четырем конфидентам императрица жизнь сохранила. Президента коммерц-коллегии Платона Ивановича Мусина-Пушкина она приговорила к урезанию языка и ссылке навечно, вице-президента адмиралтейской коллегии Федора Ивановича Соймонова и тайного кабинет-секретаря Иоганна Эйхлера — к наказанию кнутом и к ссылке в Сибирь на каторжную работу, секретаря Коллегии иностранных дел Ивана де ля Суду — к наказанию плетьми и ссылке на Камчатку.

Язык, впрочем, отрезали не только Мусину-Пушкину, но и Волынскому — вопреки окончательному приговору. Совершили это еще в застенке, без лишней публики. Снова Костомаров: «По совершении этих операций, Ушаков и Неплюев повели Волынского на казнь. Кровь лилась ручьем из отрезанного языка. Ему устроили повязку — род намордника, чтобы остановить течение крови; но, не находя исхода через рот, кровь хлынула в горло. Волынский стал лишаться чувств, так что двое служителей втащили его под руки на эшафот».

В этой главе мы уже дали слово Леонтию Раковскому, а сейчас позволим себе коротко процитировать знаменитый роман «Слово и дело» Валентина Пикуля, удивительно плодовитого и популярного исторического писателя: «Был прочтен указ. Но в указе этом опять было сказано только о «милостях» великой государыни, императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка сердцем и нравом благостна, повелела милостиво… милостиво… милостиво… В народе слышалось:

— Видать, отпустят.

— Кого? Их-то?

— Не. Никогда.

— Коли словили — все!

— Отпущать у нас не любят.

— Это уж так. Верь мне.

— Однако читали-то о милости.

— Да где ты видел ее, милость-то?

— Не спорь с ним. Он пьяный!

— Верно. Городит тут… милость!

Блеснул топор — отлетела прочь рука Волынского.

Еще один сверкающий взмах палача — голова откатилась прочь, прыгая по доскам эшафота, скатилась в ряды лейб-гвардии. Там ее схватили за волосы и аккуратно водрузили на помост.

— Ну, вот и милость! Первого уже приголубили…

Лег на плаху Хрущов, и толпу пронизал женский вскрик:

— Беги в деревню! Цветочки собирать станем…

Хрущов узнал голос сестры своей Марфы, которая должна заменить его детям мать родную.

— Беги в деревню, братик мой светлый! — голосила сестра. — Там ужо цветочки лазоревы созревают…

Матери Марфа Хрущова детям уже не заменит: тут же, на Сытном рынке, она сошла с ума и теперь билась, сдерживаемая толпою. А на плахе рвался от палачей ее брат. Инженеру голову рубили неудачно — с двух ударов, эшафот и гвардию забрызгало кровью. Еропкин отдался под топор с молитвами, с плачем… Удар был точен!»

После окончания экзекуции тела трех казненных были на час оставлены на эшафоте, а затем отвезены на Выборгскую сторону, где погребены в ограде церкви Сампсония Странноприимца. Там сейчас стоит памятный знак.

А десятью днями позже императрица Анна Иоанновна издала пространный манифест о преступлениях и казни Волынского и его товарищей по несчастью, где сообщалось: «Вышепоказанные смертные казни и наказания помянутым преступникам по объявлении вышеизображенных тяжких Государственных вин их при народном собрании в Санктпетербурге, минувшего июня 27 дня учинены, а для всенародного известия о вышеозначенном о всем всемилостивейшее указали Мы, из Нашей Тайной Канцелярии во всей нашей Российской Империи публиковать печатными Манифестами, дабы все верные Наши подданные о том ведать могли».

И все-таки удивительные случались в XVIII столетии перемены судеб! Федор Иванович Соймонов, чья жизнь была сохранена милосердием императрицы, каторжником пробыл недолго: уже весной 1741 года его помиловали, много лет он провел в Сибири, где стал даже сибирским губернатором, — и в конечном итоге дослужился до поста сенатора. Из жизни он ушел летом 1780 года, ровно через сорок лет после экзекуции.

Елизавета Милостивая. Граф Остерман на эшафоте. «Недовольные тем, что никто из осужденных не был казнен смертью, были тотчас же приведены весьма энергическими средствами к совершенному молчанию». За что отрезали язык Наталье Лопухиной.

Александр Дюма в своих путевых записках о России отмечал: русские называют императрицу Елизавету Петровну «Елизаветой Милостивой, потому что она не позволила в течение всего своего правления совершить ни одной казни». Утверждение вполне справедливое, хотя в первые годы царствования Елизаветы высшая мера наказания действовала.