Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

с солдатами, курил из одного кисета. Но что этим добился? Солдаты стали доверчивее, откровеннее и только чаще жаловались… Измученный гнусом, бессонницей и нахлынувшими нехорошими предчувствиями, Повалихин, часто и беспокойно твердил: «Надо что-то делать! Надо! Надо!»

Вчера какая-то круто берущая хворь свалила с ног сразу девять солдат, а ночью двое из них умерли. И Повалихин видел: это несчастье еще больше удручило отряд.

III

Повалихин долго сидел в задумчивости у реки. Бивак шумел: солдаты собирались обедать. Иногда долетал ядовито-гневный голос Мохова. «Зараза! — подумал Повалихин, вспомнив, как Мохов пророчил у могилы. — Мутит солдат. Вздернуть бы его! А вот Ольхин — молодец».

Солдат Васька Ольхин всегда держался бодро и беспечно. Он был привычен к тайге. Этот молодой и худенький парень, юркий и ловкий, как соболь, лихо посадив на затылок картуз, неустанно носился по отряду, и всюду раздавался его беззаботный голос. Солдаты любили его. Капитан Повалихин давно приметил Ваську Ольхина. Капитана ободряло, когда Васька Ольхин, получив приказ идти в разведку, улыбался задорно, вздергивая конопатый нос, и, пришпорив гнедого жеребчика, пригнувшись, бесшабашно летел в тайгу, ловко раскидывал ветви елей и пихт.

Вспомнив об Ольхине и позавидовав его крепкой жизненной хватке, Повалихин вдруг поднялся с колодины.

«Черт возьми, а с ним, пожалуй, надо поговорить. — Еще раз взглянул на болото. — Сколько крыс здесь!.. Да, надо поговорить!»

IV

К вечеру отряд остановился в маленьком безлюдном поселке. Капитан Повалихин съел вареную курицу и пучок зеленого лука, а после обеда неожиданно, как многое делал в последние дни, задумал мыть ноги. Ординарец принес таз с теплой водой. Тут капитан вспомнил, что хотел поговорить с Васькой Ольхиным. Приказал:

— Позвать! Сейчас же!

Когда пришел Ольхин, капитан Повалихин сидел на лавке, в нижней рубахе, с расстегнутым воротом, в засученных до колен брюках, и бритвой срезал с пальцев ног распаренные мозоли. Встретил он Ольхина ласково.

— Ужинал?

— Так точно.

— Садись, закуривай… — Протянул портсигар.

Из зубчатой гряды тайги, стоявшей за поселком, надвигалась сумеречь. От разложенных у реки костров летели в меркнущее небо хлопья рудого дыма. Спасаясь от мошки, кони лезли к кострам, фыркали, били хвостами. Заглянув в окно, Повалихин сдержанно, боясь выдать свою тревогу, сказал:

— По секретному делу вызвал, Ольхин.

— Слушаюсь!

— Ерунда получается. Что делать?

— Не пойму, о чем речь, господин капитан?

— Должен понять! — с досадой воскликнул Повалихин. — Видишь — идти трудно, солдаты молодые, непривычные к тайге. Ты вот, как примерный солдат, посоветуй, что делать?

С удовольствием дымя английской сигаретой, Васька Ольхин задумчиво осматривал избу.

— Мудреное дело.

— Знаю. А ты придумай.

— Ой, мудреное, господин капитан! — Васька Ольхин покачал головой. — Тут не иначе как надо пойти на хитрость. Хитрость — верное средство в таких делах.

— Но какая, какая?

— Надо подумать, господин капитан. Только без хитрости не обойтись. Наперед упреждаю.

Поплевав на ладонь, Ольхин осторожно затушил окурок сигареты, спрятал его в карман. Отбиваясь от мошки, вьющейся у левого уха, спокойно продолжал свою мысль:

— К примеру, мошка. Окна закрыты. Двери закрыты. А она лезет в избу! Как? Хитростью. Не иначе.

— Философствуешь, Ольхин. Говори дело!

— Могу сказать…

— Ну? — заторопил Повалихин.

Ольхин бросил на капитана острый, изучающий взгляд.

— Ругать не будете?

— Да нет, нет! Говори!

— А что, если нам… партизанами назваться?

Повалихин соскочил с лавки и нервно зашагал по избе, шлепая босыми ногами. Живые карие глаза, обычно приятно освещавшие лицо капитана, теперь поглядывали настороженно.

Ольхин заговорил увереннее:

— Да, партизанами! Для видимости, понятно. И к Пихтовке подберемся, как партизаны, захватим ее врасплох. Легко пойдем! Народ — он, господин капитан, нараспашку открывает душу перед партизанами. Известно — темнота! А что в форме мы да с винтовками — это пустяки. Скажем, что обоз белых ограбили, тем и разбогатели. Велик разговор! Да если требуется, мы живо оденем отряд как следует. Ну а вам, господин капитан, на тот случай, понятно, придется погончики снять. Без этого не обойтись. Известно — хитрость…

Уголки губ капитана вдруг тронула улыбка. Он сказал, веселея:

— А ведь это недурно, а?

— Рад стараться, господин капитан!

— Нет, это остроумно, черт возьми! — воскликнул Повалихин и даже тронул пухлой рукой Ольхина за плечо. — Молодец! Младший чин получишь!

Отпустив Ольхина, Повалихин грузно опустился на стул и долго смотрел прямо, не мигая: глаза опять зажглись, осветили холодное лицо. Потом он хлопнул по столу мягкой подушечкой ладони:

— Прекрасная идея, черт возьми! Это произведет фурор! Генерал Миропольцев ахнет!

V

Утром Повалихин удивился, взглянув на свой отряд. Солдаты были одеты пестро: в ситцевых и холстяных рубахах, в гимнастерках без поясов, легких армячишках; одни — в военных фуражках или каких-то стареньких, выцветших и измятых картузах, другие с непокрытыми головами. Почти у всех солдат на фуражках или на груди трепетали красные и бордовые ленты. Винтовки солдаты держали вольно — на правом и на левом плече, вверх и вниз дулами. В передней шеренге несколько солдат стояли с отобранными по пути берданками и дробовиками, а один даже с пикой. Все, что нашлось в покинутом поселке и обозе, было собрано и умело распределено, чтобы нарушить военный облик отряда.

— Ловко!

Раздалась команда, и Повалихину показалось, что солдаты за ночь даже правила строевой службы забыли — движения их были неуклюжи, рассеянны. Может быть, это казалось потому, что трудно было следить за движением отряда, потерявшего единую слитную форму, четкость своих внешних очертаний. И лица солдат, обычно открытые, добродушно-простецкие и немножко грустные, теперь отражали какие-то непонятные, разнородные чувства.

— Неузнаваемы! — с изумлением прошептал Повалихин, кивнул офицерам, и отряд шумно двинулся из поселка…

До следующего селения было далеко — три перехода. Только на второй день после полудня конная разведка во главе с Васькой Ольхиным подошла к Медвежьей сопке. Как и в прошлые дни, тайга дышала тяжко, душно. Небо было непрочное, серо-мглистое. Полчища пихтача, ельника и сосняка, оцепив Медвежью сопку, дружно наступали на ее вершину; одинокие бойкие сосенки уже достигли вершины и отдыхали там, устроившись в расщелинах или устало прислонившись к голым камням. У подножия сопки, на широкой елани, выстроилась деревня, около нее, среди мелколесья, сверкала извилистая речка.

С Медвежьей сопки Васька Ольхин окинул деревню весело-лукавым взглядом. Подбоченился, заломил на голове картуз, поправил на груди красный бант. Взглянув на товарищей, с какой-то дикой лихостью пришпорил гнедого верткого жеребчика, и тот полетел в падь стремглав, высекая подковами искры из камней.

Не слезая с коня, Васька Ольхин откинул ворота поскотины, устроенные на маленьком колесе, и ворвался в деревню с песней:

Д’провались земля и небо,

Мы на кочке проживе-ом!

Д’бога нет, царя не