Средний пол - Джеффри Евгенидис

Родители всегда предостерегали меня от путешествий автостопом. Иногда Мильтон показывал мне даже статьи в газетах о плачевных результатах подобных ошибок. Поэтому я держал руку не слишком высоко, чувствуя, как все во мне сопротивляется этой идее. Машины проносились мимо не останавливаясь. Рука моя дрожала.

Я недооценил Люса, полагая, что после беседы со мной он сочтет меня нормальным и оставит в покое. Но, вероятно, тогда я не понимал и само значение нормы. Норма не являлась нормальной и не могла ею быть. Если бы норма была в порядке вещей, тогда о ней можно было бы и не заботиться. Однако всех, а особенно врачей, она почему-то очень заботит. Они всегда сомневаются в ее присутствии и пытаются всячески способствовать ее установлению.

Что касается моих родителей, то их я ни в чем не обвинял. Они просто хотели защитить меня от унижений, участи изгоя, от смерти. Как я узнал позже, доктор Люс предупреждал их об опасности, грозящей мне в случае отказа от операции и последующего лечения. Ткань «половых желез», как он называл мои неопустившиеся яички, могла позднее переродиться в злокачественную опухоль. (Однако мне уже сорок один год и ничего такого не произошло.)

Из-за поворота, выбрасывая из направленной вверх выхлопной трубы черные клубы дыма, показался грузовик с полуприцепом. За окном красной кабины подрагивала голова водителя, как у куклы на пружинках. Она повернулась в мою сторону, и он нажал на тормоза огромного грузовика. Задние колеса, дымясь, завизжали, и машина остановилась в двадцати ярдах от меня.

С колотящимся от возбуждения сердцем я схватил свой чемодан и бросился к грузовику. Однако, подбежав к нему, я растерялся — дверца располагалась слишком высоко над землей. Огромная махина рычала и содрогалась. Водителя видно не было, и я замер в нерешительности. Затем в окошке внезапно появилось его лицо, и он открыл дверцу.

— Залезаешь или что?

— Сейчас, — откликнулся я.

Внутри было грязно. Повсюду валялись пустые бутылки и упаковки от еды.

— Твоя задача следить за тем, чтобы я не заснул, — сообщил он.

А когда я промолчал, он окинул меня взглядом. Глаза у него покраснели от усталости. Лицо украшали рыжие усы и столь же рыжие бакенбарды.

— Просто болтай что-нибудь, — пояснил он.

— Что именно?

— Да мне-то какое дело! — раздраженно рявкнул он и тут же добавил: — Ты знаешь что-нибудь об индейцах?

— Американских индейцах?

— Да. Когда я езжу на запад, мне приходится подбирать их на дороге. Чего они только не рассказывают! У них такие теории — в жизни не слышал ничего более дикого.

— Например?

— Например, некоторые говорят, что пришли сюда вовсе не по мосту Беринга. Ты знаешь, что такое мост Беринга? Это там, на Аляске. Сейчас называется Беринговым проливом. То есть сейчас там вода. Небольшой пролив, отделяющий Аляску от России. Но раньше там была суша, по которой и пришли индейцы. Из Китая там, или Монголии. Они же на самом деле восточные люди.

— Я этого не знал, — ответил я.

Страх начал отступать. Похоже, водитель принял меня за своего.

— Однако те индейцы, которых мне доводилось подвозить, утверждали, что они пришли не оттуда, а появились с какого-то утонувшего острова — что-то вроде Атлантиды.

— Ну да?

— И знаешь, что они еще говорят?

— Что?

— Что конституцию Соединенных Штатов написали индейцы!

В результате получилось, что говорил он сам. Я больше помалкивал. Однако одного моего присутствия хватало, чтобы он не заснул. С индейцев он перешел на метеориты и рассказал мне об одном таком в Монтане, который индейцы почитают священным камнем, а затем поведал мне о разных небесных явлениях, с которыми знакомится человек, ведя бродячий образ жизни, — о падающих звездах, кометах и зеленых лучах.

— Ты когда-нибудь видел зеленые лучи? — спросил он.

— Нет.

— Считается, что их невозможно заснять, но мне однажды удалось. Я всегда держу в кабине фотоаппарат, на случай если доведется столкнуться с чем-нибудь этаким. Так что я их однажды увидел и заснял. И теперь у меня дома есть фотография.

— А что такое зеленые лучи?

— Это цвет солнца на восходе и на закате. Длится ровно две секунды. Лучше всего это видно в горах.

Он довез меня до Огайо и высадил перед мотелем. Я поблагодарил его и двинулся со своим чемоданом внутрь. Костюм и дорогой чемодан сделали свое дело — меня никто не принял за беглеца. Возможно, у служащего мотеля и зародились сомнения относительно моего возраста, но я сразу же положил на стойку деньги, и он выдал мне ключ.

После Огайо были Индиана, Иллинойс, Айова и Небраска. Я путешествовал в фургонах, спортивных машинах и взятых напрокат седанах. Ни разу с женщинами, только с мужчинами или с мужчинами и женщинами. Меня подвозили голландские туристы, жаловавшиеся на качество американского пива, и уставшие друг от друга семейные пары. И все принимали меня за юношу, которым я становился все больше и больше. Софии Сассун больше не было рядом, чтобы заниматься депиляцией, поэтому над верхней губой у меня проступил отчетливый пушок. Голос продолжал становиться все ниже и ниже. При каждой колдобине на дороге кадык подпрыгивал все больше и больше.

Если меня о чем-нибудь спрашивали, я говорил, что еду в колледж в Калифорнию. Я мало что знал о жизни, зато кое-что понимал в колледжах, поэтому утверждал, что поступил в Стэнфорд. Однако, по правде говоря, я ни у кого не вызывал никаких подозрений. Всем было все равно. Каждый был занят своим собственным делом. Людям было скучно и одиноко, и они нуждались в собеседнике.

Вначале, как любой неофит, я перебарщивал. Уже к Индиане я приобрел некоторую развязность. Иллинойс я миновал с прищуром Клинта Иствуда. Все это было искусственным, однако так себя ведут все мужчины. Все мы смотрим друг на друга с легким прищуром. А моя развязность более всего походила на то, как ведет себя большинство подростков, чтобы выглядеть более мужественными. Именно поэтому она выглядела убедительно. Сама ее искусственность делала ее достоверной. Однако то и дело я выпадал из образа. Чувствуя, что к подметке что-то пристало, я поднимал ногу и оглядывался назад, вместо того чтобы перекинуть ее через колено. Мелочь я держал в открытой ладони, вместо того чтобы доставать ее из кармана брюк. И такие промашки вызывали во мне панику. Но никто ничего не замечал. И обычная людская невнимательность мне помогала.

Если я скажу, что осознавал все, что я в то время испытывал, это будет ложью. В четырнадцать лет вообще трудно отдавать себе отчет в своих ощущениях. Инстинкт самосохранения заставлял меня бежать, и я бежал. Меня преследовал страх. Я скучал по родителям. Я испытывал перед ними чувство вины. Меня ужасал текст, прочитанный в кабинете доктора Люса. Я засыпал со слезами на глазах. Мое бегство не делало меня меньшим чудовищем. Впереди были лишь одиночество и отверженность, и я оплакивал свою жизнь.