Фабрика ужаса. Страшные рассказы - Игорь Шестков

Пропустил.

Какая же это радость, окунуться в нездешнюю, чудную, заграничную жизнь! Побывать в Версале, покататься с Дэвидом Нивеном на лыжах в Кортине, подышать воздухом Голливуда. За тридцать копеек! Высшее удовольствие, доступное молодому человеку, запертому в «социалистическом лагере».

Твои одноклассники сидят в душном классе… учат какую-нибудь идеологическую дребедень… настырный учитель долдонит… а ты, свободный как степной волк, бродишь по улицам родного города. А потом наблюдаешь на киноэкране интимную жизнь чудесных женщин и мужчин. Европейцев, американцев… небожителей. Слушаешь веселую музыку Манчини. И на все тебе наплевать… на школу, на аттестат, на МГУ, на ЦК КПСС, на прошлое и будущее…

Под ложечкой сосет предчувствие неизбежной катастрофы… и превращает просмотр развлекательного кино в незабываемый, почти сакральный момент… в счастье.

Послал из берлинского парка привет самому себе, в Москву начала семидесятых.

Как же он был мне тогда нужен! Привет из другого мира. Из другой эпохи. Капелька надежды. Вытер слезу.

Режиссер удовлетворенно крякнул и крикнул: «Снято!»

…

После ланча продолжили.

Декорация — лес, аллея. Нарисованный небосвод.

В конце аллеи под искусственной сосной стояла женщина в высоких кожаных сапогах. Кто-то из массовки?

Режиссер заорал: «Недоумение изобрази! Недоумение. И ностальгию. Но не переигрывай!»

Подошел к ней, робко взглянул ей в лицо. Нежно пахнуло флоксами, кожей и хорошим табаком.

Легкое бежевое пальто… алая беретка… курит сигарету. Длинные ее перчатки испачканы фиолетовым пеплом. Загорелое скуластое лицо выражает презрение к окружающему миру, а прекрасные серые глаза смотрят на заснеженную землю.

Потом она взглянула на меня, и я услышал:

— Ты звал меня, я вернулась…

От волнения и предчувствия счастья я опять превратился в малахитовую колонну.

Вся съемочная группа зааплодировала. Рабочие подтащили вентилятор и коробку с тертым пенопластом.

Порыв ветра запорошил нас снежным жемчугом…

Красавица исчезла, как будто ее и не было, а я так и остался в камне…

Я не мог двигаться, дышать, есть, говорить. Зато мог думать.

И думал, думал…

Вспоминал. Вся моя до- и после-эмигрантская жизнь представилась мне бесконечной чередой неприятных, мучительных дней и ночей. Под черным Солнцем и синей Луной (так нарисовал наш художник-декадент). Родным и близким существом была для меня теперь только она, пахнущая флоксами женщина в беретке, похожая на молодую Стефан Одран.

Через несколько минут, часов или столетий я вышел из камня.

Вокруг меня ничего не было. Ни маяка, ни леса, ни съемочной площадки.

Только белесая мгла над океаном.

Какого черта? Где все?

Женился я — в первый раз — еще студентом. Жена моя, Марисоль К., внучка испанских коммунистов, спрятавшихся от Франко в сталинском потном коминтерновском сапоге и жестоко поплатившихся за это, тоже еще бегала на лекции и семинары. Поторопились окольцеваться. Надо было, прежде чем в ЗАГС идти, пожить вместе, узнать друг друга… притереться.

Ну вот, мы и пожили, и узнали, и притерлись. А потом, как это обычно и бывает, поссорились, разбежались и развелись.

Было это почти сорок лет назад. Я так любил ее… Десять лет после развода каждый день думал о ней. Все ласкал и ласкал ее мысленно. А теперь… не помню ни одной ночи любви… ни одного нашего разговора, а мы говорили часто и подолгу… и скандалы забыл… помню только, что знатные были скандалы, с истериками и не без мордобоя, а разговоры… все-все забыл.

Что же осталось в голове от пяти лет брака? Одна физиология. Черные, чуть косящие, страстные глаза. Щеки — кровь с молоком. Свежий, дурманящий запах молодой женщины. Розоватые высокие груди. Стройные ноги, переплетающиеся у меня за спиной. Мои дежурные оргазмы и ее… неоргазмы, ее нерадость. Ее молчание. Разочарование. Во мне. В браке.

Ничего я поделать не мог… как ни старался… моей жене нужен был другой мужчина. Поопытнее меня. Посильнее. Покрупнее. Может быть, ей просто был нужен гребаный испанец? Кто знает…

Когда мы расставались, Марисоль отчеканила: «Только ты не думай, что ты хороший мужчина. Любовник ты никудышный. Слабенький. И член у тебя маленький».

Змея. Неприятно такое услышать от женщины, которую без памяти любил и после развода. Горько. Но что поделаешь? Таким она меня видела и чувствовала. Я-то, конечно, себя видел и чувствовал иначе. Но что от этого толку? Мари-соль со мной не кончала. И считала меня в этом виноватым. Через год после нашего развода она вышла замуж. И живет со вторым мужем до сих пор. В Испании. Надеюсь, счастливо…

А ко мне… иногда приходит ночью ее двойник или солярисов клон из нейтрино или астральная проекция… вам виднее, во сне приходит… или в дневных полусонных мечтаниях. Вот и сегодня приходил.

Сидел я после обеда в кресле, кофе пил. Яванский. С легким шоколадным привкусом. И орешки ел. Киндал-киндалы. Закрыл глаза. Подумал о Марисоль.

Глубоко вздохнул… и вот, я уже лечу… на воздушном шаре… как Сайрус Смит со своими спутниками… подо мной — бушующий океан… надо мной — темно-желтые облака… в редких просветах — темнота, ни одной звезды не видно… только планета Сатурн подмигивает мне своим перламутровым глазом с обсидиановым ободком… порывистый ветер гонит шар шут знает куда. Я, впрочем, знаю, куда. На остров. Но не к капитану Немо.

На т о т остров. Там она придет ко мне. Моя любимая испанка с огромной копной черных, в мелких кудряшках, волос. И мы снова будем вместе. Если я, конечно, не угожу в ловушку, не прыгну с балкона девятого этажа и не провалюсь в лифтовую шахту.

…

На острове этом я бывал не раз и не два. Первый раз меня туда забросило еще в детстве. Когда я в углу стоял. Провинился и был наказан. Кляксу в учебнике по русскому языку поставил. И не одну. Соединил кляксы линиями. Получилась фигурка гнома. Нарисовал рядом еще одного гнома. Потому что мне показалось, что гному, состоящему из клякс, будет одиноко среди «Н и НН в именах прилагательных». Потом пририсовал еще одного. На уроке я объяснил, что гномов я нарисовал для запоминания исключений, что первый гном — стеклянный, другой оловянный, третий деревянный, но ни один из них не лошадиный, не пряный и не румяный…

Класс хохотал, русачка рассвирепела. Вызвала родителей. Родителями у меня была бабушка. Сходила бедная старушка, охая и прихрамывая, на рандеву с нашим директором-бульбоносом по прозвищу «Бурбон», который проорал ей в ухо: «Прошу вас объяснить вашему внуку, которого вы избаловали как испанского принца, что рисовать надо в альбоме для рисования, а не в учебнике по русскому языку. И накажите его за наглость. Иначе нам придется наказывать. Вздумал поучать заслуженного учителя РСФСР! У Анны Брониславовны чуть сердечный приступ не начался! А вашему внуку — все как с гуся вода! Гномов он, видите ли, нарисовал. Возмутительно! Это если каждый гномов начнет рисовать в учебниках, что же будет? Белиберда, бессмыслица, дичь и антисоветчина!»