Танец Арлекина - Том Арден

Эй Фиваль стал грызть ногти. К его раздражению примешались и другие чувства. Сначала он просто переживал, что его опередили. Подумать только, не он ли своими руками надел на этого хлыща форму синемундирника! Но потом капеллан с ужасом понял, что сын командора оказался способным учеником и учился быстро.

Командор встал и с обожанием уставился на Полти.

— О сын мой! Сын мой! Я еще гадал, истинный ли ты Вильдроп. Теперь я вижу, что это именно так. Ты показал, что способен на сострадание. Ты показал, как глубока твоя вера в людскую добродетель, как может быть силен твой гнев тогда, когда кто-то покушается на эту добродетель. Эту девушку я готов прижать к своей груди и относиться к ней как к дочери, но что же до этого юноши, то тут говорить не о чем. Он сам изгнал себя из приличного общества, ибо его преступления — это преступления против невинности, и нет ему прощения. Глядя на него, любой бы угасил в себе порывы сострадания. Рядом с ним воды всепрощения замерзают. Для него нет надежды на исправление. Стража! Отвести его на эшафот.

— Нет! — крикнул Джем. — Ката, скажи ему. Скажи им всем! Прошу тебя!

Но Ката, одурманенная снадобьями досточтимого Воксвелла, ничего не могла сказать, она ничего не чувствовала. Она только тупо моргала, глядя на то, как стражники тащат вырывающегося юношу из комнаты. Все было бы кончено, но Умбекка, рыдая, вцепилась в плечо командора и возопила:

— Оливиан, нет! Ты не можешь! Ты ошибаешься!

Эй Фиваль оторвал, наконец, взгляд от своих ногтей, выгнул другую бровь. Командор развернулся к своей невесте. Краска снова бросилась в лицо старику.

Вот это да! Пахло жареным.

— О-ши-ба-юсь? Сударыня, вы забываетесь! Вы хоть понимаете, о чем говорите?

— Пожалуйста, Оливиан! Джем не такой плохой мальчик…

— Что? Вы слышали обо всем, что он натворил, и говорите, что он не такой уж плохой?

— Я знаю, что он не такой ужасный! — выкрикнула Умбекка. — Да посмотрите же на него! О да, я понимаю, он наг, он вызывает возмущение. Но разве он таков на самом деле? Оливиан, ваш сын печется об этой девушке. Но разве нельзя с той же долей сострадания отнестись и к несчастному мальчику! Разве мой бедный Джемэни — тоже не такой же пример покушения на невинность?

Эй Фиваль принялся за следующий ноготь.

— Подумать только, что за жизнь он прожил! Разве не очевидно, что он родился на свет, не имея никаких надежд на будущее? Изуродованный, дитя инцеста! Мать — шлюха, отец — изменник! Я старалась, как могла, возместить ему лишения, на которые его обрекла судьба. Но что я могла поделать одна — я, одинокая, несчастная женщина! Вспомните, что, когда он был малышом, в Ирионе даже храма не было, куда я могла бы водить его! Можно ли было надеяться, что дорога приведет несчастного калеку к богу Агонису? Ведь только исходящий от него свет способен озарить пороки этого мира! Его грехопадение было неизбежно.

И что же мы видим теперь? Теперь он, лишенный всякой гордости и стыда, отдался в лапы темного бога Короса. О Оливиан, я не отрицаю: и мое сердце жаждет отмщения! Когда мальчик в порыве злобы бросился к вам и хотел душить вас, я чуть не ударила его. Я проклинала свою женскую слабость за то, что не смогла так поступить. Но Оливиан, умоляю вас, если вы любите меня, пощадите моего бедного Джемэни! Он не повинен в преступлениях, совершенных его родителями. Он не зол, не порочен. Он болен. Он нуждается в лечении!

Все это время досточтимый Воксвелл слушал Умбекку с неподдельным вниманием. Теперь он шагнул к столу, заискивающе улыбнулся и произнес:

— Рад, досточтимая госпожа, что вы склоняетесь к моей точке зрения.

— И какова же ваша точка зрения, досточтимый? — командор пристально взглянул на лекаря, как бы спрашивая у того совета.

Умбекка мертвенно побледнела.

— Я скажу, милорд. Если вас интересует мое мнение, мнение человека ученого, то я скажу следующее: я давно полагал, что бастард нуждается не в моральном, а в хирургическом исправлении. В этом случае мне все было ясно с самого начала. Сожалею, что от меня многое скрывали. Знай я с самого начала, что он не только бастард, но и порождение инцеста, я бы только укрепился в своей уверенности.

Тайна его появления на свет объясняет все те уродства, которые бастард сейчас скрывает от нас за счет ваганского колдовства. Когда бастард был помладше, я надеялся, что его тело можно спасти от распада, если удалить деформированные конечности. Произведи я операцию тогда, мы бы избежали многого, многих неприятностей, скажем так. Боюсь, что теперь инфекция распространилась, но если и есть надежда спасти бастарда, я бы попросил, чтобы мне позволили прооперировать его немедленно.

— Нет! Оливиан, прошу вас! — вскрикнула Умбекка, но на этот раз командор её не слышал.

Он поднял руку:

— Мне понравился ход ваших мыслей, досточтимый. «Бастард», как вы его называете, всего лишь несчастное дитя, и если есть способ спасти его, мы обязаны его спасти. — Обернувшись к Умбекке, командор проговорил: — Успокойтесь, дорогая. Вы должны понять, что досточтимый Воксвелл предложил наилучший выход. Он в той же мере слуга науки, как и слуга бога Агониса, и он доказал, как можно соединить подход научный с духовным. Ярость владела мной, когда я посылал мальчика на виселицу. Теперь я понимаю, что наука предлагает нам выход более милосердный.

Прекрасно, досточтимый. Можете забрать мальчишку.

Мир превратился в путаницу мрака и дождя.

Время на мгновение остановилось, Джем как бы повис в пространстве. Стражники держали его столь же крепко, как он совсем недавно — лилово-черный кристалл. А потом вдруг все пришло в движение и тут же оборвалось. Он запомнил только ослепительный свет, и стражники поволокли его прочь из комнаты. Дальше была злая, царапающая зелень, золотистые отблески на стеклянном потолке, командор — синий и зловещий, черная фигура рыдающей тетки, выцветшее пятно — отец Каты, алое пятно — мертвое тело матери, а в самой середине ослепительно белое пятно — уничтоженная Ката, падающая без чувств в объятия Полтисса Вильдропа.

Собственный крик долетал до Джема, словно эхо, полное ужаса, тоски и любви. Стражники начали лупить его по щекам, чтобы он перестал кричать, потом заткнули ему рот кляпом, связали руки и ноги, набросили на него балахон, в котором он стал похож на шута.

Его швырнули на сиденье кареты.

— Быстрее! На этот раз медлить нельзя! Нужно подготовить его к операции! — вопли досточтимого Воксвелла гулко разносились в сыром воздухе. Взгляд Джема отчаянно метался между собиравшейся за окнами грозой и зловещей фигурой лекаря, усевшегося рядом на сиденье. Юноше хотелось кричать, но кричать он не мог. Ему хотелось ударить лекаря — он не мог и этого. Плотный кляп забил ему рот, прижал к небу язык, руки ему связали крепкими веревками, которые больно врезались в запястье и лодыжки.

Полыхнула молния, озарила лицо Воксвелла, перекошенное дикой злобой. Глаза Воксвелла были полны почти любовной страсти. Он склонился к Джему и заглянул в полные ужаса глаза юноши: