Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев

P. S. Я уже было заснул, когда вспомнил одно замечательное место из предисловия Мандиарга к его роману. Надо сказать, что в 1962 г. Бретон сказал одной журналистке, что он «никогда не заключал сделок с поэзией, с любовью и со свободой». Так вот, 15 лет спустя его младший товарищ Мандиарг пишет, что «в своей жизни испытывал страсть только к любви, к языку и к свободе». Мне очень понравились эти нечаянные и перемена мест, и уточнение слагаемых.

P. P. S. Катя отложила свой отъезд на день, я могу написать ещё пару строк. Безделье, всё-таки, замечательная вещь: по крайней мере, за последние годы я очень привязался к тому разложению собственной личности, которое проявляется в рассматривании «профилей зверей на теле человечьем» (как выразился Вяч. Иванов) без всяких целей… Да и Вовина квартира, с одной пустой комнатой, увешанной какими-то водолазными костюмами, и книжным шкафом, полным приключенческой литературы, в другой комнате, очень располагает к тому, чтобы слоняться по ней без дела. Я в основном занят тем, что перебираю приключенческие книги пятидесятых годов в поисках колоритной графики и, наверное, отправлю тебе что-нибудь факсом на следующей неделе. Читать мне совершенно не хочется – и кого-нибудь видеть, честно признаюсь, тоже. С утра меня мучают воспоминания о сновидениях, которые были давно: точнее сказать, я отчётливо чувствую, что их как бы ещё и не было, потому что дни и ночи протекают совершенно пусто, вся реальность жизни собирается… я не знаю, в складках и зазорах чего. Мне иногда кажется, что такая же, только скрытая в подсознании и тёмная энергия – это поэтическое «изменить жизнь» – движет людьми в минуты маниакального зверства, хорошим намордником которого считается порнографическая и садическая литература. Но мне кажется, что дело тут посложнее, чем просто сублимирующий намордник, и что последнее на сегодняшний день ещё не сказано. Кстати, мы ведь тоже когда-то хотели «изменить жизнь», нет? Забавно, что когда я читаю эту фразу Рембо по-французски, то совершенно ясно, что речь идёт о своей собственной жизни, на русском же языке она отдаёт общественным душком. Причём это «изменить» связывается в моём мозгу скорее с самой переменой, совсем не с какими-нибудь другими видами на жизнь. Как жить в этой перемене? и т. д. И как ониризм отслаивается от сугубой скабрезности, которой сквозит вся жизнь вообще (честно сказать, я сейчас испытываю несказанные муки от необходимости «налаживать жизнь», т. е. разгребать квартиру, ставить вещи на какие-то места и т. п. Мне кажется, я бы просто умер от удара, если бы моя квартира вдруг приняла вполне «окончательный» вид. Что мне не мешает любить чужие обжитые квартиры, бездельничать в которых (я не захаровскую имею в виду) – лучше сна).

А вот позволь тебя ещё развлечь отрывком из взятой с полки книги Лурии о «потерянном и возвращённом мире»; помнишь, я тебе рассказывал о солдате, которому пробило голову и который потом 25 лет писал довольно маленький в итоге дневник своей амнезии (мне кажется, что бедняга Бретон очень пожалел бы об утраченных страницах этого произведения, которые Лурия отбросил за нечитабельностью); вот что он видел после ранения, когда приходил в себя в госпитале:

– Я вижу сквозь видимые мною предметы бесчисленное множество, просто мириады, шевелящейся движущейся мельчайшей мошкары, которая мешает долго глядеть на настоящие предметы. Из-за этой мошкары я не вижу нормально первой буквы (от центра зрения) такой чистой, а вижу её не чистой, общипанной, объеденной, с мерцающими точками, иглами, нитями, обсыпанными мошкарой. Всё это я вижу теперь своими собственными глазами, вижу сейчас сквозь окно этот островок зрения и в этом островке вижу, как всё мчится внутри островка и по кругу.

– Двое суток я просто глаз не смыкал, и в то же время как будто галлюцинации ко мне привязались… Вот скверно: закрою глаза и мигом спешу их открыть, а то в глазах видно что-то странное – лицо человеческое с ушами, с громадными, кажется мне, со странными глазами. А то просто кажутся мне различные лица, предметы и комнаты разные, и я скорей открываю глаза.

Умри, Гоффмансталь! А вот что пишет наш герой уже из жизни:

– Место для госпиталя прекрасное: на несколько километров вокруг видны небольшие возвышенности, покрытые сплошным хвойным лесом, а частью и лиственным лесом, а среди лесного массива выступают то там, то здесь большие озера! Есть что посмотреть, есть чем позаняться и отдохнуть. Всё тут же, среди разбросанных в хвойном лесу нескольких зданий-корпусов; слева и справа от корпусов – два большущих озера, где можно заниматься рыбной ловлей, ловлей раков и ловлей птиц… прогулки на лодках по озеру; прекрасная купальня, статуи и в воде и на суше, клумбы с цветами, цветы; порханье лесных птиц, бесконечный их гомон; прогулки за грибами, ягодами, различные игры на воздухе, танцевальная площадка, клуб, кино! Только отдыхай и развлекайся, да набирайся сил и здоровья!

Мне особенно понравилось сравнивать первый и последний куски. В общем-то я давно думал, что реализм (особенно советский) обаятелен только тогда, когда производит впечатление глубокой посттравматической афазии. Это я серьёзно. Примерно то же самое, что впечатление глубокой скабрезности в советских интерьерах «великой эпохи» и от академической живописи. Я имею в виду не просто скабрезный анекдот «духа мест», а какую-то тотальную скабрезность, которую так хорошо чувствовал Гомбрович. Помнишь наш разговор у моста о разнице между Русселем и соц-артом?

И – увы-увы-увы – всё это меня бы не так интересовало, если вокруг себя я бы видел хоть что-нибудь кроме афазии в её многочисленных формах.

Юрочка,

я тебе пишу и умираю от жары. Поскольку погода бывает настолько же личной, как и всё остальное, это просто такая жаркая лень, в которой нету ни новостей, ни прогулок с друзьями, ни поездок за город, ни просто задумчивости за столом у окна – в общем, ничего такого, что происходит в более тенистых и свежих уголках жизни. В этом смысле мне всё равно, зима это или лето. Как зимой тебе иногда во время прогулки по парку открывается вид на волшебно заснеженную долину реки за непроходимыми сугробами. Летом нет денег якобы, и я совершенно разучился гулять где-нибудь в одиночестве, кроме как в собственных мыслях.

Как ты заметил, я уже с месяц просиживаю весь «в работе» и неплохо отделываюсь этим от кого угодно, кроме самого себя. Я очень надеюсь так протянуть как можно дольше. Собственно, я не способен на то, что мне не свойственно, и мне поэтому абсолютно всё равно, что писать. Это то же, что моё рисование, и я ещё никогда не видел настолько ясно, как этот почерк похож на пепел, которым я умудряюсь засыпать весь пол под столом. Всё сжигающая кропотливость и то неуловимое, куда свиваются те слова, которые ничего не значат в этой жизни. Собственно, тот наркотик, который я называю «французской литературой», «риторикой», «мастерством» и т. п.