В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора - Анна Уайтлок

При жизни Елизаветы она сама и ее приближенные скрупулезно сохраняли ее публичный образ, но после ее смерти все нарушилось.[1415]Хотя Яков заказал величественный памятник Елизавете в память ее достижений, он был намеренно меньше и дешевле, чем памятник, который он приказал воздвигнуть своей матери, великой сопернице Елизаветы. Фигура королевы на гробнице Елизаветы была вырезана в мраморе, лицо, скорее всего, скопировали с посмертной статуи.[1416]«Маску юности», которую всю жизнь так старалась сохранить Елизавета, убрали, и королева предстала такой, какой и была в поздние годы. Теперь изображения Елизаветы, ее тела и ее памяти, стали публичной собственностью, которой можно было свободно распоряжаться и оскорблять в угоду новым политическим реалиям.

В дни и недели после смерти Елизаветы в продажу поступили поэмы, памфлеты, стихи и панегирики «для плебеев», не только восхваляющие королеву и ее победы, но и описывающие ее в виде разлагающегося трупа или в виде нарушенной девственности, чьим любовником стала смерть. В своей поэме «На смерть Делии» (Atropolion Delion) Томас Ньютон спрашивает фрейлин: «Почему вы позволили смерти проникнуть в ее покои?» – как будто смерть была нежеланным поклонником.[1417]Грустные стихи Ньютона живо описывают могилу Елизаветы, сравнивая ее с «дворцом», где «жадные черви»-придворные проникают в «ее обнаженное тело».[1418]И на портретах, свободных от суровой елизаветинской цензуры, также начал проступать совершенно иной образ Глорианы. Портрет Маркуса Гирертса 1620 г. намеренно пародировал портрет 1588 г., так называемую «Армаду», и показывал Елизавету уже не ликующей и властной, а старой, усталой и умирающей; сгорбившись, она сидит в кресле, а по бокам в темноте стоят две фигуры – Время и Смерть. Портрет показал зрителям эпохи короля Якова, которые испытывали все большую ностальгию, что время Елизаветы прошло.

Даже через много лет после смерти королевы возникали слухи о ее незаконных детях, внебрачных связях и физических недостатках. В 1609 г. в Англию контрабандой провезли книгу, написанную на латыни, под непристойным названием Purit-Anus. В ней утверждалось, что Елизавета отдавалась мужчинам разных национальностей, «даже темнокожим», и рожала незаконных детей.[1419]В 1658 г. Фрэнсис Осборн в своих солидных «Традиционных мемуарах о правлении королевы Елизаветы» не только прославлял королеву за ее политические достижения и прагматическую умеренность, но и пересказывал сплетни о развращенности Елизаветы, хотя и называл их «странными сказками… пригодными для романа». Осборн считал правдой то, что «ее камер-фрейлины отказались давать ее тело для вскрытия и бальзамирования, что входит в обычай для усопших государей», чтобы защитить ее сексуальную честь или, может быть, физическую аномалию.[1420]

В 1680 г. домыслы о личной жизни Елизаветы вылились в ряд сочинений, среди которых «Тайная история прославленной королевы Елизаветы и графа Эссекса».[1421]Эту книгу перевели с французского оригинала Comte D’Essex, Histoire Angloise, а в последующем столетии неоднократно перепечатывали и излагали другими словами. Вместе с «Тайной историей герцога Алансонского и королевы Елизаветы», которая вышла одиннадцать лет спустя, они заложили основу традиции писать о личной жизни королевы; в этих и им подобных книгах утверждалось, что ее правление можно понять лишь в преломлении тайных страстей и желаний. Отныне рассказы о потаенных страстях Елизаветы продавались в Лондоне в дешевых изданиях, их инсценировали в лондонских театрах. Спектакли потакали растущему интересу публики к скандалам в высшем обществе. Пьеса Джона Бэнкса «Несчастный фаворит», которую поставили в 1682 г., была инсценировкой «Тайной истории Елизаветы и Эссекса». Бэнкс сосредоточил сюжет на конфликте между личным и публичным образами королевы, тем самым отразив понятие королевы, единой в двух лицах. Елизавета в пьесе представлена слабой королевой, которая приносит обществу огромные жертвы.[1422]

Сомнения в девственности Елизаветы перестали быть прерогативой враждебной католической среды, в обществе росло сознание того, что личные чувства Елизаветы компрометировали целостность ее правления и ее статус национального кумира.

На волне популярных биографий королев и придворных к Елизавете все больше относились со смесью восхищения и презрения за ее тщеславие, ревность, мстительность и тайные страсти. В 1825 г. антиквар и литератор Хью Кэмпбелл описывал ее «распутной и безнравственной», охваченной похотью; он повторял давние подозрения в том, что она осталась девственницей только «в силу каких-то природных недостатков». В середине XIX в. публичные дебаты о «нравственности» Елизаветы проводились даже в популярной печати. «Фрейзерз мэгэзин» в 1853 г. выпустил статью в двух частях, где оценивались утверждения о «развращенности» Елизаветы. Автор статьи приходил к выводу, что, хотя исторические доказательства «сомнительны, в лучшем случае», в таком деле, когда «рассматривается характер дамы, сомневаться – значит приговорить».[1423]Якобы распутство Елизаветы противопоставлялось прославляемым семейным добродетелям правившей тогда Виктории.

Внимание все больше перемещалось на тело стареющей Елизаветы, появлялось все больше картин, изображавших старую королеву во внутренних покоях. На картине Огастеса Леопольда Эгга «Королева Елизавета обнаруживает, что она уже не молода», которую выставили в Королевской академии художеств в 1848 г., Елизавета изображена в своей опочивальне в образе старухи среди фрейлин, которые дают ей понять, что она смертна, тем, что держат перед ней зеркало. Критики называли картину развенчанием подлинной Глорианы. Последовали сходные изображения, на которых Елизавета представала настоящей старой каргой. Викторианцы были так захвачены образом старой королевы, что один комментатор того времени с прискорбием заметил: «…очень трудно в наши дни найти того, кто считает, что королева Елизавета когда-либо была молодой или кто не говорит о ней так, словно она родилась уже семидесятилетней, покрытой слоем румян и морщинами».[1424]