Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

Фестиваль в Петербурге – о Порет и больше чем о Порет. В нем большая выставка (девять тем, связанных с творчеством Порет: от детских рисовальных штудий гимназии Анненшуле до великой школы Петрова-Водкина, от студии Павла Филонова до знаменитого ленинградского «Детгиза»), лекции про ленинградский дендизм, про дом Порет как салон, про авангардный театр близкого филоновскому кругу Игоря Терентьева, про игры и мистификации, про «двойное существование» в советской культуре. И даже карнавал на Новой сцене Александринки. Карнавал как наиболее адекватное определение этой странной жизни в почти совершенно безжизненном пространстве. На своем позднем портрете Хармса Алиса Порет написала о своем герое и своем времени: «Он был разнообразен – я думаю, от нервности. С Маршаком всегда – верх почтительности, с друзьями – по-мальчишески, с моей мамой – подобострастно, со мной – как Макс с Морицем.

– Оборотень, – говорил о нем Юра Владимиров.

Хамелеон, – охотно поддакивал Саша Введенский».

3 мая 2012

Каменная баба русской поэзии

Выставка «Анна Ахматова: мифология образа», музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме

Музей Анны Ахматовой выставил значительную часть самой странной из своих коллекций – десятки портретов Ахматовой, выполненных во всех мыслимых техниках и художественных стилях. Выставка небольшая, но с точки зрения идеологии совершенно исчерпывающая. Кроме того, она гомерически смешная. Ахматова молодая и старая, тонкая и толстая, стоящая и лежащая, грубой шерстью и на кладбищенской эмали, в сюрреалистическом мареве и в «детских» каракулях, с пиететом и без оного, высочайше допущенная, прижизненная и (страшно себе представить, что бы она сама на это сказала, со своим-то злым языком) бесцензурная, посмертная. Ахматова от Модильяни, Тырсы, Серебряковой, Симуна, Фаворского, Сморгона и от кучи куда менее именитых мастеров. Челка, нос с горбинкой, величавая посадка головы, длинное тело, высокий подъем, то ли бусы, то ли четки, королевские жесты. Культ Ахматовой в столь сгущенном, неотфильтрованном виде, что из обычного интеллектуального раздражителя он на удивление быстро перерастает в почти физиологическое наслаждение увиденным. Карнавал, чистый бахтинский карнавал, где все с ног на голову, все высокое становится низким, а пафосное оборачивается подзаборным.

При этом в самой выставке нет никакого насмешества. Все серьезно и логично: по периметру зала – вещи прижизненные, в центре, в совсем даже не мифологическом, а вполне реально выстроенном пантеоне, – то, что насочиняли уже после ухода поэта. То она в огне революции вместе с Гумилевым и под Богородицей, то какой-то Ассолью смотрит на далекий парусник в море, а то с манерного, конечно, но очень почтенного портрета Альтмана в масштабе один к одному переносится на настенный ковер.

Фантасмагоричность происходящего немного портят только фотографии. По большому счету им здесь делать нечего, тут правит бал не реальность, но художественная воля. Хотя в этом-то и суть визуальной составляющей ахматовского феномена. Она столь тщательно блюла при жизни свой образ в веках, что, своими руками, почти насильственно вбив в культурную память потомков собственные черты, продиктовала фирменный набор маркеров, из которых мы теперь с закрытыми глазами собираем Ахматову. В этом смысле она, всю жизнь строившая себя под первого поэта эпохи, почти догнала Пушкина. Ведь ни громадина рта Маяковского, ни лошадиная челюсть Пастернака, ни Блок с глазами Пьеро не могут сравниться с главными бакенбардами русской культуры. А ее челка – может.

Выставка в музее Ахматовой не есть развенчание культа, которому, собственно, этот музей и призван служить. Но это и не ритуальный танец во славу идола. Институту ААА, как назвал ахматовский культ нанесший по нему первый удар филолог Александр Жолковский, посмеяться над самим собой очень полезно. Увы, здесь нет рассказа о том, как сама Ахматова решительно редактировала свои изображения, то указывая скульптору на недопустимость слишком толстой холки, то просто стирая не понравившийся ей на рисунке Тышлера нос и рисуя сверху свой вариант. Здесь скорее не ее деспотизм, но наше перед ним бессилие, желание вычитать из изображения прежде всего слова. Литературность большинства портретов с этой выставки обличительна. Тем, правда, точнее и ярче несколько вещей, проходящих по ведомству исключительно изобразительного искусства.

В экспозицию включены еще фрагменты нескольких канонических антиахматовских текстов, от речи Жданова или слов Троцкого до цитаты из мерзейшей по тону книги Тамары Катаевой. Слова в них для истории важные, с этим не поспоришь. Да и с фактами, при помощи которых вколачивает свои гвозди в ахматовский гроб Катаева, тоже. Но ждановская истерика и бабские ревнивые разборки рядом с портретами не работают вообще никак. Да и рядом с ее стихами вообще-то тоже. Культ культом, про него и куда более умные вещи сказаны, но фигура эта – чрезвычайной важности. И в визуальной памяти русской культуры в том числе. Такой вот каменный истукан русского ХX века из Ахматовой в итоге получился: то ли женское, то ли божественное, то ли царица, то ли просто баба.

5 апреля 2013

Отраженная в себе

Выставка Верушки, МАММ

Верушка, урожденная графиня Вера Готлиб Анна фон Лендорф, почти даже и не человек вовсе. Если есть в истории западной культуры ХX века существо, воплотившее в себе образ «Чужого» («другого», «иного»), то это именно она. Увидев раз, забыть ее невозможно. Но и поверить в то, что она одного с тобой рода племени, абсолютно невозможно тоже. Таких людей не бывает и быть не может. И дело даже не в физических данных (хотя 190 сантиметров роста, из которых две трети приходятся на божественной красоты ноги, а все это великолепие увенчано идеально выточенной головой чистокровной арийки, мало кого могут оставить равнодушным). Магия этой дивы в ее тотальной инаковости.

Вся ее биография про это. Старинный аристократический прусский род, самые высокие государственные связи семьи, четыре сестры (Верушка, тогда еще Вера, была третьей), семейный замок как место шпионской трагедии. Двойная жизнь отца, графа Генриха фон Лендорф-Штайнорта, стала точкой отсчета инаковости дочери – замок фон Лендорфов был местом встреч Риббентропа с его сподвижниками. В то же время хозяин замка, находившегося, вот удачное совпадение, рядом с восточнопрусской штаб-квартирой Гитлера «Вольфшанце», был членом группы заговорщиков под руководством графа фон Штауффенберга. Той самой, которая совершила покушение на Гитлера 20 июля 1944 года. Покушение закончилось провалом, отца будущей Верушки арестовали, и в сентябре он был казнен. С семьями преступников такого ранга не церемонились – арестовали всех, мать, детей (четвертая сестра Веры родилась в тюрьме), бабушку, дедушку, отправили в концлагерь. Они спаслись – война была на последнем издыхании, и в лагерь пришли русские.

Однако во всей этой исторической воронке, равно засасывающей правых и неправых, своих и чужих, героев и негодяев, предателей и шпионов, почва уходила из-под ног. Послевоенная Германия оказалась для этого семейства не меньшим испытанием, чем военная. Сама графиня фон Лендорф насчитала, что успела сменить тринадцать школ, включая Вальдорфский институт, женский монастырь, многочисленные гимназии и деревенскую школу. Своей она так нигде и не стала – неуклюжая дылда (в четырнадцать лет она уже доросла до 185 сантиметров), высокомерная и неуверенная в себе одновременно, она нигде не могла остановиться. Она поучилась искусству в Гамбурге, попозировала нескольким немецким журналам, но настоящая жизнь этой дивы началась во Флоренции. Высоченная блондинка сбивала итальянцев с ног одним своим появлением на улице. К этим ногам пал и Уго Мулас, ставший первым ее настоящим fashion-фотографом. Из Италии она поехала в Париж, уже с портфолио под мышкой и прямиком в модные журналы. В царстве Диора и Шанель такие стати ко двору не пришлись, и ее отправили в Нью-Йорк. 1961 год – рановато для космических дев, она быстро вернулась в Европу, и там уже обернулась Верушкой – нацепила на себя русское имя и русскую легенду как новую кожу. Этакая беззаконная славянская комета. С этого момента все пошло как надо, она точно знала, что делает. «Псевдоним Верушка – это бизнес. Чистый бизнес! – рассказывала она в интервью журналу Rolling Stone. – Долговязой молодой немке с именем Вера делать в фешен-тусовке было нечего».