Солдат императора - Клим Жуков

Личные неприятности командира планетолета усугубились тем, что в ходе не вполне штатной посадки накрылся астроглайд, накрылся накрепко, в амбулаторных условиях, как говорится, о лечении не могло быть и речи. Так что теперь все маневры от взлета и фигуряния на орбите, до стыковки придется выполнять вручную. Беда для опытного человека не великая, но в общем ряду – гадкое дополнение.

Прибыли в точку рандеву, где их уже дожидались.

Лейтенант, возглавлявший десантную партию, стоял возле аппарели и нервно кусал отросший ус. Банальное типовое задание «встретить, принять, в случае необходимости, прикрыть, увезти» на глазах превращалось в какой-то нездоровый цирк. Тонкой ниточки, что осталась от лейтенантского терпения хватило не на долго. Ровно через двадцать семь секунд ниточка звонко лопнула, он вышел из себя и не вернулся обратно.

«Из-за какого-то полоумного козла…» – подумал он, а вслух коротко скомандовал:

– Шокер. Спеленать и, нахер, на борт.

Что бойцы с наслаждением и выполнили. Сказано «доставить», и точка. Про нежности и, например, массаж с контрастным душем никаких распоряжений не было. Так что шокер – в самый раз!

Обеспамятевшего «пассажира» «спеленали» и вместе с грузом заволокли в обшарпанное чрево планетолета. Наблюдатель явно чокнулся за двенадцать лет, или сколько у них положено, на сумасшедшей планетке. Не выдержал бедняга, а может от радости свихнулся, когда узрел своих.

«Не мое дело», разумно решил лейтенант, доложился о готовности и тут же уснул.

Аналогичная цепь рассуждений занимала усталую голову командира челнока. И тоже не долго. Ровно через четыре минуты одиннадцать секунд он пришел к выводу, стопроцентно совпавшему с мыслями лейтенанта. Вот только поспать ему не светило.

– Внимание, борт полсотни семь. Говорит первый пилот. Готовность к взлёту десять секунд! – Электрические раскаты командирского голоса наполнили все обитаемые отсеки. – Занять места согласно штатному расписанию, опустить фиксаторы перегрузочных кресел… Кто не спрятался, я не виноват!

– Маршевые двигатели есть, маневровые есть, к взлету готов, – доложил второй пилот.

Пошел обратный отсчет.

– Зажигание.

– Есть зажигание, – корабль ожил, завибрировал, задышал, зарокотал и двинулся вверх, – Есть отрыв, – прокомментировал второй.

– Высота полста… сотня… две сотни… три сотни.

– Тангаж пятнадцать.

– Есть тангаж.

– Маршевые двигатели – зажигание.

– Есть зажигание.

– Тяга сорок.

– Есть тяга сорок!

– Есть.

– Тяга восемьдесят.

– Тяга сто.

– Добро!

– Давай форсаж!

– Даю.

Челнок взревел, выплюнул сноп пламени и стремительно перечеркнул ночной небосвод чужой планеты. Позади осталась песчаная лощинка, обожженная местами до стекла да изрядно перепуганное буйством стихий местное население, сильно дивившееся на чудовищный буран, избирательно накрывший маленький пятачок двадцать на двадцать миль.

«Иблис ткнул сюда пальцем», говорили старики годы спустя, показывая присмиревшей молодежи спекшийся песок. «Расскажи, дедушка про великую бурю!», просили внуки, но дедушка лишь качал головой, цокал языком и щурил много повидавшие глаза.

«Я убит…»

«Нет, пожалуй, все таки, ранен».

«У мертвых не может ничего болеть, а голова разламывается. Как… как тогда, в Риме, мушкетная пуля ударила в лоб и скользнула по стальной тулье бургиньота. Или еще раньше… При Павии французский шестопер смял затылок шлема и здорово приласкал череп по живому. Когда было хуже – Бог весть. Пожалуй, сейчас хуже. Сейчас всегда хуже, чем было».

Дон Франциско де Овилла попытался обнять гулко гукающие виски ладонями, но не смог – руки не слушались совершенно.

«Поднять голову и осмотреться. Надо».

Не вышло, более того, голова покарала его невообразимой вспышкой боли, настолько яростной, что испанец вымученно застонал.

Глаза разглядели только лишь яркие пятна и темные пятна калейдоскопом обрушившиеся на его измученный мозг. Все тело закружилось, закрутилось, перевернулось, Франциско ощутил стремительное падение в глубочайший колодец, который никак не изволил кончаться. Его, кажется, стошнило, а может быть и нет, но сплохело основательно.

Когда падение завершилось, стало еще хуже. Гораздо хуже. Тело налилось тяжестью, голова превратилась в колоссальный пузырь мыла, лопнувший под натиском неведомого шалуна размером со все мироздание. Боль стала непереносимой, дыхание замерло…

«Господи, жить!»

А потом все кончилось, и дон Франциско нырнул очень глубоко, кувыркаясь в потоке своей памяти.

Вынырнул он под стенами Туниса. Боли больше не было. Осталась невообразимая легкость невесомого тела. Звуки, даже самые звонкие, меднотазные, казались мягкими и приглушенными. Смерти тоже не было. Сотни людей, которые опрокидывались пулями и стрелами, раздираемые пушечными ядрами, горящие в потоках масла со стен – все они просто скидывали надоевшее платье плоти. Дон Франциско теперь знал это со всей достоверностью.

Немного беспокоила полная невозможность хоть как-то повлиять на собственные перемещения. Даже головы не повернуть, будто его прицепили к какому-то мужику, и теперь он летает вокруг, то спереди, то сбоку, то сзади. Не сразу до испанца дошло, что этот мужик – он сам.

Вот он стоит во главе конного эскадрона. Вдали дым и грохот (такой мягкий и почти музыкальный для нынешнего варианта слуха). Уже больше часа пехота и саперы лезут в бреши, растаскивают завалы, сбивают защитников мушкетными раскатами… и раз за разом откатываются. И вновь штурмуют.

Франциско вспомнилось, как было неприятно, можно даже сказать, мучительно, сидеть статуей в седле все это бесконечное время. Ноги затекали в стременах, горжет все заметнее угнетал плечи, а кираса продавила таки стеганый вамс на талии.

«Так и до пролежней не долго».

Новый де Овилла никакого дискомфорта не испытывал. Время не играло никакой роли – полуторачасовое сидение сжалось в секунду и растянулось в вечность. Этот занятный эффект увлекал его не меньше, чем происходящее на поле, хотя наблюдать за самим собою оказалось весьма интересно и даже забавно.

Он одновременно находил себя во всех точках времени. Он видел сражение и своих, пока еще праздных бойцов, и как сторонний наблюдатель, так и глазами того парня, что исходил потом в раззолоченной броне, заклейменной тремя отпечатками лапок калатаюдских голубей.[106]