Как любят мертвые - Чарльз Буковски

Дайер и все его друзья могут приезжать сюда в любое время, когда захочется. Вы рыбачите, охотитесь?

– Я на многое в своей жизни поохотился, – сообщил ему я.

Мы ехали дальше.

– Вот сюда мистер Дайер ходил в школу.

– Вот как?

– Ага, прямо вот в это кирпичное здание. Теперь он его купил и восстановил, вроде памятника.

– Поразительно.

Мы развернулись обратно.

– Спасибо, – сказал я ему.

– Хотите, я завтра утром приеду? Еще много чего можно посмотреть.

– Нет, спасибо, все в порядке.

Я вошел в дом. Я снова был царем…

И хорошо все это закончить именно здесь вместо того, чтобы рассказывать вам, как я все это потерял, хотя речь пошла бы о турке, носившем лиловую булавку в галстуке, с хорошими манерами и культурой. Ни шанса у меня не было. Но турок тоже скоро выдохся, и последнее, что я о ней слышал, – она уехала на Аляску и вышла замуж за эскимоса. Она прислала мне фотографию своего младенца, сообщила, что по-прежнему пишет и поистине счастлива. Я ответил ей: “Держись крепче, крошка, это безумный мир”.

И на этом, как говорится, все.

Признания человека, достаточно ненормального, чтобы жить со скотами

1. Помню, как дрочил в чулане, надев материнские туфли на высоком каблуке и глядя в зеркало на собственные ноги, медленно подтягивая ткань все выше и выше, будто подсматривал за женщиной, и меня прервали два моих приятеля, зашедшие в дом:

– Я знаю, он где-то здесь. – А сам пока натягиваю одежду, и тут один открывает дверь в чулан и видит меня.

– Ах ты сволочь! – ору я, гонюсь за ними по всему дому, и слышу, как, убегая, они переговариваются:

– Что это с ним такое? Что, к чертовой матери, с ним не так?

2.

К. работала когда-то стриптизеркой и, бывало, показывала мне вырезки и фотографии. Она чуть не выиграла конкурс Мисс Америка. Я встретил ее в баре на улице Альварадо – а оттуда до трущоб рукой подать, если очко не заиграет подойти. Она прибавила в весе и возрасте, но какие-то признаки фигуры еще оставались, какой-то класс – правда, лишь намеком, не больше. Мы оба хлебнули.

Ни она, ни я нигде не работали, и как нам удавалось сводить концы с концами, я никогда не пойму. Сигареты, вино и квартирная хозяйка, верившая в наши россказни о том, что деньги на подходе, а сейчас – голяк. В основном, мы вынуждены были пить вино.

Большую часть дня мы спали, а когда начинало темнеть, приходилось вставать – нам уже хотелось встать:

К:

– Блядь, я б чего-нибудь выпила.

Я все еще лежал в постели, докуривая последнюю сигарету.

Я:

– Черт, ну дак сходи к Тони, возьми нам парочку портвейна.

К:

– Квинты?

Я:

– Конечно, квинты. Галлонов не надо. И той, другой дряни, у меня от нее голова две недели болела. И возьми пару пачек покурить. Любых.

К:

– Но тут же всего 50 центов осталось!

Я:

– Да знаю я! Выхари у него остальное: че с тобой такое, совсем глупая?

К:

– Он говорит, что больше не…

Я:

– Он говорит, он говорит – кто этот парень такой? Бог? Уболтай его. Улыбайся!

Повиляй ему кормой! Пусть у него чирик встанет! Заведи его на склад, если нужно, но достань ВИНА!

К:

– Ладно, ладно.

Я:

– А без него домой не возвращайся.

К. говорила, что любит меня. Она, бывало, повязывала мне вокруг хуя ленточки и делала бумажную шляпку для головки.

Если она возвращалась без вина или только с одной бутылкой, я летел вниз, как полоумный, рычал, скандалил и угрожал старику, пока он не давал мне все, что я хочу, и даже больше. Иногда я возвращался с сардинами, хлебом, чипсами. То был особенно хороший период, и когда Тони продал свое предприятие, мы начали обрабатывать нового владельца – наезжать оказалось труднее, но и его можно было отыметь. Это будило в нас самое лучшее.

3.

Похоже было на деревянное сверло, может, оно и было деревянным сверлом, я чуял, как горит соляр, а они втыкали мне в голову эту штуку мне в тело и она сверлила и хлестала кровь с гноем, и я сидел а мартышка моей ниточки-души болталась на краю утеса. Я весь был в чирьях размером с ранетку. Смешно и невероятно. Хуже я ничего не видел, сказал один из врачей, а он был очень стар. Они собрались вокруг меня, как вокруг циркового урода. Я и был уродом. И до сих пор урод. Я ездил взад-вперед в благотворительную поликлинику на трамвае. Детишки в трамвае таращились на меня и спрашивали своих мамочек:

– А что это с дядей? Мама, что у него с лицом? – А мама отвечала:

– ШШШШШШШШШШ!!! – Это шшшшшшшшш было самым худшим осуждением, но однако они позволяли маленьким ублюдкам и ублюдшам лыбиться на меня из-за спинок сидений, а я смотрел в окно на проплывавшие здания и тонул, сидел, ошарашенный, и шел ко дну, больше ничего не оставалось. Врачи за недостатком другого термина называли это “Акне Вульгарис”. Я часами сидел на деревянной скамейке в ожидании своего деревянного сверла. Жалкая история, а? Помню старые кирпичные здания, легких и отдохнувших медсестер, врачи смеются, им все удалось. Именно там я постиг больничное вранье: что врачи, на самом деле, – цари, а пациенты – говно, а сами больницы существуют для того, чтобы врачам в их крахмальном белом превосходстве все удавалось – и с медсестрами удавалось тоже: Доктор Доктор Доктор ухвати меня в лифте за жопку, и не надо о вони рака, о вони жизни. Мы не те бедные дурни, мы никогда не умрем; мы пьем свой морковный сок, а когда нам становится плохо, мы хаваем колесико, втыкаем иголочку, вся дурь, что только есть, – наша. Даром, даром, даром, поет нам жизнь, нам, Окрутевшим Донельзя. Я входил и садился, они втыкали в меня сверло. ЗИРРР ЗИРРР ЗИРРР ЗИР, а тем временем солнце взращивало георгины и апельсины, и просвечивало медсестрам халатики насквозь, доводя бедных уродов до безумия. Зиррррррр, зиррр, зирр.

– Никогда не видел, чтобы под иглу ходили вот так!

– Поглядите на него, нервы стальные!

И по-новой – сборище сестроебов, сборище владельцев больших домов, у которых было время смеяться и читать, ходить на премьеры и покупать картины, и забывать о том, как думают, о том, как хоть что-нибудь чувствуют. Белый крахмал и мой разгром. Сборище.

– Как вы себя