Аэропорт - Артур Хейли

С мучительной тревогой он думал о ней, и воображение рисовало ему, как она лежит там, на полу самолёта, окровавленная, без сознания… с его ребёнком во чреве… Он так настойчиво понуждал её отделаться от этого ребёнка… Она сказала ему с горечью: «Я всё ждала, как и когда ты к этому подберёшься…» А потом она была так взволнована: «…Это как подарок… Кажется, что произошло что-то непостижимое — огромное и замечательное. И вдруг мы с тобой должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка».

Но он был настойчив, и кончилось тем, что она уступила: «Ну, что ж, в конце концов я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт».

Ни о каком аборте теперь не могло быть и речи. В клинике, куда отправят Гвен, аборт невозможен — разве что встанет вопрос о спасении жизни матери. Но судя по тому, что сказал доктор Компаньо, вопрос так не встанет. А потом, после клиники, будет уже поздно.

Значит, если Гвен выйдет живой из этой переделки, ребёнок появится на свет. Вернон Димирест не в силах был разобраться сейчас в своих чувствах: не понимал — огорчает его это или радует.

Ему вспомнились и другие слова Гвен:

«Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребёнок… где-то есть живое существо, и в нём продолжаешься ты».

Она говорила о ребёнке, которого он никогда не видел, не знал даже его имени, — о девочке, сразу же после появления на свет навсегда исчезнувшей из его жизни в соответствии с «Тремя пунктами». Когда Гвен стала расспрашивать его, он не мог не признаться, что порой мысль об этой девочке, о том, что с ней сталось, мучает его. Однако он не признался в другом — в том, что эта мысль посещает его чаще, чем ему бы хотелось.

Ей, его дочери, теперь уже должно быть одиннадцать лет. Димирест помнил день её рождения, хотя и старался выкинуть эту дату из головы. Каждый год в этот день у него возникало желание что-то сделать для неё — может быть, просто послать поздравление… Вероятно, это потому, думал он, что у них с Сарой нет детей (хотя они оба хотели бы их иметь) и ему неведома радость, какую доставляет родителям день рождения ребёнка… А потом внезапно его начинали терзать вопросы, на которые не было ответа: где его дочь? Какая она? Счастливо ли сложилась её жизнь? Иной раз он невольно вглядывался в лица девочек на улицах, и, если их возраст казался ему подходящим, мелькала мысль: а вдруг… Потом он издевался над собственным идиотизмом. Иногда его охватывала тревога: может быть, его дочери плохо, может быть, её обижают и она нуждается в помощи, а он ничего не знает и ничем не в силах ей помочь… Рука Вернона Димиреста судорожно сжала штурвал.

И тут он впервые отчётливо понял: повторения ещё раз всей этой муки он не вынесет. По самой своей натуре он не мог мириться с неизвестностью. Другое дело аборт — это было что-то определённое, окончательное. И даже то, что говорил Энсон Хэррис не могло бы поколебать его решения. Конечно, впоследствии могли бы возникнуть сомнения — правильно ли он поступил. Впоследствии он, возможно, мог бы и пожалеть. Но он бы знал: что сделано, то сделано.

Течение его мыслей резко нарушил голос в динамике над головой.

— «Транс-Америка», рейс два, говорит Кливленд. Левым заходом берите курс два-ноль-пять. При готовности начинайте спуск на шесть тысяч. Сообщите, когда уйдёте с десяти.

Димирест взял на себя все четыре сектора и начал спуск. Затем переставил указатель курса и плавно вошёл в вираж.

— Говорит «Транс-Америка», рейс два, ложимся на курс два-ноль-пять. Уходим с десяти тысяч, — передал Энсон Хэррис Кливленду.

Когда самолёт начал снижаться, болтанка усилилась, но с каждой минутой они были ближе к цели и надежда на спасение росла. Теперь они приближались к невидимой воздушной границе, где Кливлендский центр передаст их Чикагскому. После этого ещё тридцать минут лёта, и они войдут в зону наблюдения аэропорта Линкольна.

Энсон Хэррис проговорил негромко:

— Вернон, вы, конечно, понимаете, как я расстроен из-за Гвен… — Он умолк, потом нерешительно добавил: — Что у вас там с ней, меня не касается, но если я по-товарищески могу быть чем-то полезен…

— Ничего не требуется, — сказал Димирест. Он отнюдь не собирался раскрывать душу Энсону Хэррису, который в его глазах был хотя и отличным пилотом, но типичной старой девой в штанах.

Димирест уже пожалел о том, что так разоткровенничался несколько минут назад, когда чувства взяли верх над сдержанностью, а это случалось с капитаном Димирестом не часто. Лицо его стало замкнутым — обычная маска, под которой он привык скрывать свои переживания.

— Восемь тысяч футов, продолжаем снижаться, — передал Энсон Хэррис центру наблюдения за воздухом.

Димирест, следуя заданным курсом, неуклонно вёл самолёт на снижение. Глаза его в строгой последовательности перебегали с прибора на прибор.

А мысли снова невольно возвратились к этому ребёнку — его ребёнку, появившемуся на свет одиннадцать лет назад. Он долго колебался тогда — не мог решить, не признаться ли во всём Саре. Они могли бы удочерить эту девочку, вырастить её как родную дочь. Но у него не хватило духа. Он побоялся, что его признание будет слишком большим потрясением для Сары, что она не согласится взять ребёнка — ведь в каком-то смысле он служил бы ей вечным укором.

Но потом — к сожалению, слишком поздно — он понял, что был к Саре несправедлив. Конечно, его признание должно было потрясти и оскорбить её… Так же, как и теперь она будет потрясена и оскорблена, если узнает про Гвен. Но со временем её умение применяться к обстоятельствам взяло бы верх. Несмотря на всю ограниченность Сары и её пустопорожний образ жизни, несмотря на её мелкобуржуазные замашки, любительские потуги в живописи и клубное честолюбие, Димирест знал, что он может положиться на её преданность и здравый смысл. Вероятно, это и делало их брак прочным, думал он, — ведь даже сейчас он не помышлял о разводе.

В конечном счёте с помощью Сары всё как-нибудь обошлось бы. Она заставила бы его некоторое время помучиться, вымаливая у неё прощение, может быть, довольно долго. Но потом она всё же согласилась бы взять ребёнка, и, уж конечно, ребёнку страдать бы не пришлось. Об этом Сара позаботилась бы — это в её характере. Если только…

— Слишком уж много этих «если только», будь они прокляты! — произнёс он вслух.

Он снизил самолёт до шести тысяч футов и увеличил подачу горючего, чтобы не сбавлять скорость. Гул двигателей усилился.

Энсон Хэррис переключил радио на другую волну — они пересекли воздушную границу — и начал вызывать Чикагский центр.

— Вы что-то сказали? — спросил он Димиреста.

Димирест промолчал.

Снежный буран продолжал бушевать, самолёт швыряло из стороны в сторону.

— «Транс-Америка», рейс два, видим вас на экране, — сказал новый голос: говорил чикагский диспетчер.

Энсон Хэррис продолжал приём.

А Вернон Димирест думал: как бы ни обернулось дело с Гвен, надо принимать решение сейчас, не откладывая. Ну что ж, придётся выдержать всё — слёзы Сары, её гнев, упрёки, — но он должен сказать ей про Гвен.