Адвокат. Судья. Вор - Андрей Константинов

Мансур кивнул и прищелкнул языком:

– А я бы все-таки ее трахнул. Она очень красивая…

Между тем странная русская действительно начала плакать. Она не рыдала в голос и не всхлипывала, нет – она вела себя прилично и сидела за столиком очень спокойно. Только из глаз ее текли слезы, искрясь в мягких лучах заката. Русская сидела неподвижно и слез не вытирала – скатываясь с ее подбородка, прозрачные капли падали на стол и на дно стоявшего перед ней пустого стакана…

В «империи» Антибиотика все постепенно нормализовалось, и жизнь пошла своим чередом. Виктор Палыч перестал скрываться и начал выходить в свет – он посещал все крупные презентации, выставки и другие официальные тусовки. Несколько раз Антибиотика даже показывали по телевизору. Виктор Палыч казался весьма довольным жизнью. В бандитских кругах Питера на все разговоры о какой-то странной разборке, случившейся в середине июня под Лугой, было наложено негласное вето.

Настроение Антибиотику время от времени, правда, портил неуемный Никита Кудасов, продолжавший ютиться вместе со своим отделом в сорокаметровом кабинете. В начале осени 1993 года этот Кудасов «упаковал» в тюрьму Ильдара и Муху, но досрочно получивший полковничье звание Гена Ващанов пообещал Виктору Палычу детально разобраться с этой проблемой. Вскоре прокуратура Петербурга начала служебную проверку в отношении начальника пятнадцатого отдела…

Имелось, правда, одно обстоятельство, о котором Антибиотик не знал: у журналиста Серегина в надежном месте было спрятано любопытное досье, которое передал ему незадолго до своей гибели Сергей Челищев. Но это уже совсем другая история…

Октябрь 1995 года

Петербург – Стокгольм – Москва – Париж – Ставангер – Форт-Уэйн – Чикаго – Индианаполис – Маастрихт – Симферополь – Пярну – Мурманск

Санкт-Петербург, сентябрь 1992 года

Субботний вечер был еще по-летнему теплым, но листва на деревьях в садике двора большого серого дома на Каменноостровском проспекте уже наливалась желтизной, отражаясь в светлых лужах, еще не просохших после недавнего дождя. В такие тихие субботние сентябрьские вечера Петербург пустел – горожане старались перед наступавшей холодной и дождливой осенью использовать каждый выходной для того, чтобы покопаться на дачных участках.

Впрочем, жильцы серого дома на Каменноостровском были в основном людьми достаточно состоятельными, чтобы не ковыряться на огородах, – они уезжали за город подышать свежим воздухом, попариться в баньках, превосходивших размерами убогие времянки на участках простых смертных, расслабиться вдали от каменных кружев Питера…

Двор был пуст, когда в него вошли через просторную подворотню три смешных старика в старомодных болоньевых плащах и шляпах с обвисшими полями. Один из троицы бережно толкал перед собой детскую колясочку, руки других были свободными. Эти двое выглядели совсем комично, потому что на ногах у них поверх стареньких туфель были надеты резиновые галоши.

Старики неспешно прошлепали к скамеечке в центре двора, уселись и о чем-то оживленно зашушукались – не иначе как обсуждали очередное повышение цен и задержку выплаты пенсий… Впрочем, они обсуждали совсем другие вопросы – из всей троицы пенсионного возраста достиг только один, но он скорее умер бы под забором, чем согласился получать деньги от государства. Дело в том, что смешной старичок в галошах был вором – настоящим законником, коронованным еще в конце сороковых в спецлагере Севураллага.

«Как же давно все это было… Неужели – жизнь прошла?..»

Вор на мгновение сомкнул веки и зябко передернул плечами – в последнее время ему постоянно не хватало тепла, видимо, слишком медленно бежала по жилам стариковская кровь… Впрочем, внутренней силы у него еще было достаточно. Вор открыл холодно блеснувшие глаза, весь подобрался и негромко сказал:

– Пора.

Тот, который качал колясочку, остался сидеть на скамеечке, а второй обладатель галош встал, взял старика под руку, и они направились к подъезду, отгородившемуся от двора массивной металлической дверью с кодовым замком. Дверь эту спутник старика открыл мгновенно – словно она и не была заперта. Вор шагнул в полумрак подъезда, аккуратно закрыл дверь, щелкнув замком, а его напарник уже взлетал на третий этаж быстрыми и длинными, совсем не стариковскими прыжками…

Вор не спеша поднялся до площадки второго этажа, чувствуя, как его начинают охватывать знакомая лихорадка азарта, ощущение риска, страх, волнение и гордость от сознания того, что он сумеет страх перебороть… Эту сложную гамму чувств, наверное, можно было бы сравнить с тем, что испытывает альпинист, глядя на вершину, которую ему еще только предстоит покорить…

Вор за свою долгую и страшную жизнь поставил[64]десятки, а может быть, даже сотни хат – и каждый раз перед проникновением в чужой дом его колотило, как в первый раз. Как ни странно, вор в своей работе больше всего любил именно эти мгновения наивысшего напряжения нервов, мгновения концентрации сил, словно перед прыжком в холодный омут. Старик ждал этих секунд, словно наркоман очередной дозы, он мистически верил в то, что каждая поставленная квартира вливает в него жизненную силу, заставляющую отступать старость…

Вор преодолел еще один лестничный пролет и остановился на небольшой площадке у окна, смотревшего во двор. В подъезде было по-прежнему тихо – только на третьем этаже перед роскошной тяжелой дверью, обитой натуральной кожей, еле слышно звякал чем-то металлическим спутник старика.

Вор спокойно смотрел на своего помощника, не подгоняя его ни словом, ни жестом, – последнее дело говорить что-нибудь под руку человеку, занятому тонкой работой.

– Готово, – наконец выдохнул человек у двери и обтер рукавом плаща пот со лба.

Старик легкими, неслышными шагами поднялся на площадку третьего этажа, достал из кармана брюк секундомер, глянул на напарника и еле слышно прошептал:

– С Богом, Жора, поехали!

Жора облизнул губы и быстро скользнул в прихожую темной квартиры. Вор шагнул следом, аккуратно прикрыл дверь, достал из внутреннего кармана плаща фонарик и посветил уже колдовавшему над ящиком с сигнализацией напарнику. В квартире было очень тихо – окна, рамы в которых были заменены на звукоизолирующие финские пакеты, не пропускали с улицы шума, характерного для одной из крупнейших городских магистралей, – лишь отчетливо слышалось хриплое дыхание Жоры.

– Осталось двадцать секунд, – спокойно, даже почти бесстрастно констатировал старик, на мгновение переведя луч фонарика на циферблат секундомера.

Напарник не ответил, только дыхание его стало еще более хриплым и частым.

– Все! – наконец выдохнул он и обессиленно опустился прямо на пол в прихожей, отдуваясь, как после долгого бега.

Вор застопорил секундомер, взглянул на циферблат и усмехнулся: